Дневник, 1918-1924 - [288]

Суббота, 5 июля

Вчера к 12 часам погода испортилась, да и сегодня, сейчас (8 часов) обещает оставаться такой же безотрадной, сырой, холодной, ветреной. Татан очень мало кушает и пьет, все же, видно, поправился, так как в комнатах здесь при открытых окнах чудесный воздух. За последние дни особую прелесть придают расставленные букеты цветов с жасмином. Оба этих «кисленьких» запаха упоительны. Прекрасно здесь и молоко. К утреннему кофею для меня накапливается со всего дня пенка, и это является моей главной усладой. Желудок при этом работает неплохо.

Вчера снова приезжала моя эрмитажная комиссия реставраторов, и я почти весь день путался с ними по кладовым и другим помещениям дворца, где сложены картины запаса на предмет установления степени их сохранности. При этом каждый раз делаются разные открытия. Так, вчера я среди бесчисленных и нудных Роза ди Тиволи нашел три огромные очень хорошие картины этого мастера и один аналогичный сюжет (пастозный) Лука Джордано. Были Н.Сидоров, Паппе и милейший Л.П.Альбрехт, ныне ставший «действительным» реставратором (оказывается, что этот щупленький, раскосый болезненный человечек — страстный охотник). Среди дня я, кроме того, водил по дворцу Моласов (претенциозную Веру Михайловну, ее сына с женой). Всем предводительствовал Татан, не только не уставший от этой для всех прочих очень утомительной прогулки, но даже огорчившийся, когда она кончилась. Вечером я ему и Кате читал «Золушку». Пытливость у него страстная, но и возбудимость чрезвычайная: боится всего.

Юрий из города привез письмо и открытку Коки. Восторг от Версаля, негодование на чудовищное состояние постановки «Петрушки» (Дягилев нарочно дает ей разрушаться), недоумение перед снобизмом Аргутинского, одобрительно отзывается о произведениях Пикассо, Гриса. Что это в Коке — «провинционализм» или «здоровье»? Сам я уже потерял интерес настолько, что и ответить не в состоянии.

Вернулся Макаров из двухдневного пребывания с женой и Верочкой в Петербурге. Удручен какими-то придирками Исакова, Гагарина и самого Ерыкалова к дворцовым и музейным инвентарям, и даже попало Тройницкому. Увы, я в этих делах абсолютно ничего не смыслю и только дивлюсь, как у людей хватает какого-то бюрократического насилия, чтобы вот уже шесть лет страстно и бесплодно обсуждать эту ерунду. Огорчен Макаров и Ятмановым, [тот?] видимо, уже дурно предрасположен кем-то к идее устройства исторической галереи в Гатчине. Эта дубина все еще здесь, в Петербурге, и не уехала в свой третий месячный отпуск.

Кончил [читать] воспоминания И.Гинсбурга. Очень неплохо и толково написано. Милая человечность. Читал с интересом, особенно то, что он рассказывает о собственном детстве, о быте бедного, набожного провинциального еврейства. Этот «священный» быт сохранялся в еврействе в полной неприкосновенности до 1870-х годов, а в некоторых местах до самого 1917 года. Отсюда и особая свежесть и сила еврейского юношества, выразившаяся как в творчестве художников, так и в деяниях революционеров. Но сами эти последние еще не напитались культурой, оторвались от быта, и отныне настоящее моральное питание в еврейских трущобах исчезло, что, несомненно, начинает сказываться и в общественных проявлениях сынов иудейских. Одна кровь и одно семя не спасут, раз «народ божий» отказался от своего бога.

Понедельник, 7 июля

Все ужасные ветры и целые ураганы. Ночью Акица не могла спать из-за рева и воя, и даже Катя Серебрякова страдала бессонницей. Сейчас яркое солнце, но тревожное утро. Вчера был дивный, ясный, тихий, прозрачный, прохладный вечер, которым я несказанно любовался, гуляя в компании с Джеймсом, с тремя барышнями — его ученицами из института Зубова — с М.И.Степановой, с Е.Г.Лисенковым и с дочуркой Джеймса. Мы были приглашены на файф-о-клок на «пасху» и кулич (от первой я отказался, второй был кислый) в уютное обиталище (в антресолях Кухонного каре) этих дам. Джеймс был очень занимателен, баритон изысканно любезен. Лисенков пространно рассказывал о скандалах, произошедших на двух докладах об Египте, прочитанных Н.И.Флиттнер в Общине художников. Какие-то ученики вроде проф. Боровки не давали ей говорить, а после лекции распушили ее за невежество, причем ссылались на какие-то монгольские рукописи, не только более древние, нежели все египетские документы, но и предвещающие все события всемирной истории. Пробовали говорить и на загробные темы в связи с легендой о появляющемся в Гатчине привидении Павла.

Вообще же я начинаю втягиваться в Гатчину. Но, странное дело, меня больше всего чарует не XVIII век в ней, а сравнительно недавнее прошлое, особенно комнаты Александра II, в которых я теперь и рисую. В них исторические впечатления странно путаются с моими многими воспоминаниями детства, в котором такую заметную роль играл «царь». До него, казалось (благодаря службе и связям отца), было как-то совсем близко, это был «свой человек», правда, не бывавший у нас в доме, но заставлявший весь круг нашей семьи постоянно о нем говорить в тонах скорее благоговейных. И вот я теперь целыми часами сижу в самом святилище этого бога (и даже пользуюсь иногда «местом, куда уже ходил пешком»), В этих комнатах абсолютно тихо, ни с улицы ничего не докатывается, ни внутри никаких нет шорохов и тресков. Благодаря обивке из проклеенного глазированного картона, очаровательных рисунков и красок, нет и пыли, и все это вместе создает впечатление особой зачарованности, какого-то слишком явственного сна или стереоскопической фотографии, в которую удалось проникнуть. Вчера водил туда и Акицу, которая совсем умилилась. Но Татану нужны только