Дневник, 1918-1924 - [284]
В понедельник происходило обсуждение новых штатов по Эрмитажу. Повышены до ранга помощников хранителей Паппе, вполне заслуженно своим бешеным усердием, Доброклонский, до ранга реставраторов — Альбрехт и Ник. Сидоров. Великая обида Щербачевой, что ей ничего не перепало. Шмидт, оказывается, в наше осеннее отсутствие перевел ее и всю фототеку из отделения библиотеки в наше Картинное. Но об этом нет нигде и следа какого-либо постановления. Тройницкий сейчас переживает очередное увлечение. (М.И.Максимовой. По его мнению, это настоящая Сибилла!) Женщина она действительно толковая, спокойная, мужественная. Ко мне как будто благоволит.
Мне пришлось вчера написать пространные отзывы относительно шести дрянных картин, забранных идиотом Жарновским из ГПУ, относительно которых нынче это учреждение пересмотрело дела их владельцев: затребовало мнение — музейного или нет значения? Еще теперь выдут неприятности (зачем тогда брали в Эрмитаж?). Дал я (на основании Гиманса) отзыв о нашем портрете сэра Грэшема, писанном (Антонисом Мор ван Дасхорстом), вследствие запроса от Троцкой, не согласился бы Эрмитаж отдать этот портрет в Лондон, откуда, очевидно, в расчете на наше невежество пришел запрос о таком пожертвовании, если я не ошибаюсь, для помещения портрета в Лондонской бирже (строителем которой, как известно, и был Грэшем).
В понедельник, 23 июня, был еще у Экскузовича и у Добычиной. У первого мне все же пришлось антишомбрировать, по крайней мере, полчаса, но в «приятном обществе» Женяки, Тиме (на что она стала похожа! И одета кое-как!), Гердта, Гаука, Корчагиной, Ершова. Почему-то «мой друг» М.Дарский вежлив со мной, но с явным подчеркиванием, что желает остаться в «границах официальных отношений». Или это его отравляет микроб хамской стати, присущей всей театральной дирекции, когда-то так грубо выразившейся в Крупенском, в Дягилеве, а еще недавно в Б.А.Ива-нове, товарище Дарского, ныне оставшемся в единственном числе.
Экскузович меня встретил с театральным пафосом, но, как я и ожидал, ни к чему путному наш разговор не привел, на «Щелкунчике» не настаивал, но вдруг импровизационно возложил на меня поручение поискать что-либо за границей. Он мне сейчас же и деньги вышлет на покупку «материала» (ни минуты не сомневаюсь, что это одна брехня), совершенно полагаясь на мой выбор. Что же касается пьес в Драмтеатре, то он мне на днях пришлет одну из выбранных на последнем заседании (уже не исключен ли я снова? Что-то повестки не получаю!), которые мне незнакомы. Авось я остановлю свой выбор и на одной из них (разумеется, ничего не пришлет).
Но как будто его гораздо больше интересовал вопрос, когда вернутся Кока и Марочка. С этого начался наш разговор (в очень тревожном тоне), и он выразил большое изумление, когда я ему напомнил, что Кока уехал на четыре месяца, во всяком случае, Марочка должна быть обратно к началу сезона, он ее насильно спас от сокращения, но, разумеется, если она не явится, то вторично это ему не удастся. Уж не пришел ли к нему какой-либо запрос, основанный на доносе свыше?
Что тут имеется что-либо в этом роде, подтверждает и беседа с Добычиной (у нее якобы цинга, она уничтожена позорностью такой болезни). Передала свою беседу с Мессингом, содержание которой она мне сочла нужным передать во всех подробностях (на сей раз я поверил, что действительно это была беседа и что велась в этом тоне). Началось со слов его: «А Вы уверены, что сын Бенуа вернется?» — и даже высказал сомнение, вернусь ли я, если бы они меня отпустили. Добычина будто бы ответила так: официально я, разумеется, вам отвечу: да. Разве я от вас с глазу на глаз скрывала, что Бенуа вернутся? Но только тогда, когда здесь условия окажутся более достойными Александра Николаевича! В общем, она делает вид, что продолжает быть уверенной в том, что меня выпустят, хотя бы Кока еще к тому времени не вернулся. Но и она уже намекнула на то, что не мешало бы Коку уведомить о разговоре с Экскузовичем, видимо, внутреннее обеспокоена, как бы для моего отъезда не явилась бы препятствием его отлучка. Снова был повторен разговор, как она разорвала донос на Коку в присутствии Мессинга, и на сей раз этот рассказ показался мне более убедительным.
Впрочем, может быть, недели через полторы я сам увижу Мессинга (сейчас он в отсутствии, объезжает округ). Она настаивает, чтобы я шел с ней к нему, дабы ему подтвердить характеристику Браза, сделанную ею («Он Вам скорее поверит, чем бабе»), и тогда я смогу сделать свои наблюдения над ним и выяснить его отношение к ней. Мессинг продолжает быть уверенным в виновности Браза (числящегося за политической контрразведкой), но до сих пор не может себе уяснить, «было ли тут легкомыслие или злой умысел». В чем именно он обвиняется, он не желает говорить. Еще спросил Мессинг Добычину: «Что это, вся семья Бенуа собирается выселиться за границу?» На такое предположение его натолкнуло то, что и Кися Воинова, и Шура Дорошевская (обе урожденные Мейснер) подали анкеты о выезде, проставив в графе своих родственников, оставленных здесь, нас (вероятно, Леонтия, который у них действительно единственный здешний родственник). Кися не пожелала последовать за мужем, сосланным в Нарымский край (несмотря на то, что никаких прямых обвинений ему не предъявлено).
