Дневник, 1914–1916 - [83]

Пункты лопались один за другим как мыльные пузыри, потому что не было хороших и надежных работников. Оклады там были огромные, и, несмотря на такой важный соблазн, случаев перехода из общественных организаций туда не наблюдалось. Дело явно разваливалось, и наконец последовал приказ с 15 августа с. г. (1916) начать ликвидацию учреждений Северопомощи. Факт знаменательный, его можно приветствовать как очевидную победу союзов над бюрократией, как крах бюрократизма перед лицом армии… И разогнанная шайка поползла во все стороны. А в союзах уже недоставало работников, и потому многие попали туда, скрывая свое прошлое, зная, что оно одно может послужить достаточным основанием для отказа. Паршивая овца портит целое стадо. А таких овец уже много понабралось в союзы. Сначала тянула звучная, почетная марка, потом деньги, а потом – потом заговорила собственная шкура. До денег теперь стали все как-то особенно алчны. Люди, не бравшие вначале ни единой копейки, спокойно забирают сотни рублей и гордо заявляют, что они не служат, а «работают», потому что это не жалованье, а суточные. Часто услышите горячие споры об окладах, о возможной прибавке, о жадности союзов, о своем нищенском довольствии. И все это наделали, конечно, паршивые овцы и безработица. Да и не многие из нас способны на хроническое, длительное великодушие, так что метаморфоза объясняется легко и просто. Теперь большинство зачисляется в союзы, движимое единственно шкурным вопросом. Союз подает прошение о перечислении данного лица в санитары-добровольцы – и дело кончено, так как обычно освобождают. А санитар-доброволец занимает еще какую-нибудь почетную должность и сотню-другую ежемесячно откладывает за голенище. Даже самые лучшие не выстояли и попрятались за союзы, подыскивая себе не только оправдания, но даже и похвалы. Мне пришлось быть свидетелем интересного спора. Два студента, не призванные, работающие добровольцами союза с начала войны, подняли именно этот щекотливый вопрос о ложном добровольчестве.

– Да, я определенно утверждаю, что так работать в союзе, избрав его только ширмой, преступно: здесь полная безыдейность, а добровольчество прежде всего огненная одухотворенная идея. Правда, могуча она и прекрасна только по началу; я сам знаю, что расхоложенные добровольцы, вместо поэзии попавшие в жестокую прозу, оказывались полным ничтожеством. Я знаю, что многие из них словно ошпаренные отскакивали от суровой солдатской жизни и перебирались туда, где поспокойнее, шли в санитары, в писаря, в телефонные роты… А один Христом-богом умолял начальника взять его в денщики, грозя самоубийством. Не рассчитали они, ошиблись. Но это ведь следствия, а порыв у них был несомненной красоты и силы; их двинула идея; ну пусть не идея, а только предчувствие ее – здесь важно то обстоятельство, что не было в этом порыве ничего личного и корыстолюбивого.

Были и другие добровольцы. Это глубоко несчастные люди, потерявшие цену и смысл жизни. Они шли с двоякой целью: или отдать подороже собственную жизнь, или возродиться. И возрождались, я знаю таких. Это горячие, усердные, многоценные работники. Им нечего жалеть и нечего бояться – потому на них всегда полагаются и с легкой душой доверяют самые ответственные поручения. Они жадно всматриваются в самую гущу человеческого мученья, словно хотят познать, до каких границ можно продолжить людское горе. Они жадно впивают в себя эти острые, жуткие впечатления ив них черпают силу для будущей личной жизни. Они видят, что в этом неизмеримо-огромном страданье их личное горе кажется песчинкой, что люди молча переносят в тысячи раз горшие муки и ждут. ждут какого-то радостного, светлого солнца. И они приучаются молчать, страдать в глубоком, безмолвном одиночестве. Здесь тоже почтенная цель – сохранить и пропитать здоровой верой личную жизнь. Они были как бы отпетые, с понурой головой, с раздавленным сердцем. Они признавались чистосердечно, что, кроме скуки и тоски, никому и ничего не могут дать, потому что неоткуда черпать силу и веру в жизнь – источник замутился. И (подумайте) эти люди – большей частью такие молодые и потенциально здоровые – возвращаются в жизнь! Да мало того что возвращаются – они делаются самыми горячими, самыми искренними проповедниками светлой жизни, потому что пережили своею личной мукой весь ужас отчуждения и горького разочарования. Они думали, что все пропало, что иных путей нет и не может быть, что свет жизни играет только в счастливой, спокойной душе… И вдруг увидели, что они, такие скорбные и несчастные, могут славословить и горячо любить многогранную, страшно интересную своим многообразием жизнь. Вспомните, что все девушки, потерявшие женихов на войне, не оставались работать где-нибудь в лазарете, а шли непременно вперед, на позицию, потому что чувствовали, что только там, в самом горниле страданья, могут возродиться и поверить, что не все еще в жизни утеряно. Здесь цель, здесь смысл – благородный и правдивый. Они не прятались от испытаний, они сами пошли к ним навстречу и почерпнули там новую, живую силу. Здесь шла борьба не на жизнь, а на смерть: они знали, что это страшное испытание будет и последним, потому спасения ждать неоткуда. И если бы здесь не нашли они настоящую правду – поверьте, что к старой жизни они не вернулись бы; они предпочтут сумасбродную смерть мучительно долгой и беспросветной пытке. Знайте, что эта война многих возродила к настоящей жизни, многим открыла затуманенные очи. Здесь смысл, здесь всюду смысл, а там, за ширмами, – там один позор трусости и малодушия.