Дневник, 1914–1916 - [50]

Ну ладно, стучать так стучать. Только постучал я ему утром по делу – он мне и стукнул: «Ты что, говорит, в конюшне, что ли, возишься? Не знаешь – барин спит». Я уж и не знаю, что делать. А тут как-то раздел его да забыл вынести сапоги. Вот утром и думаю: вычистить надо непременно, потому ежели не так – будет бить. Ну а как их выудить оттуда? Ежели взойти потихоньку – «я – скажет, – что тебе говорил скотина? Ты скоро научишься стучать?» – и в шею даст. Ежели постучать, а на грех спит, да разбудишь, – спросонку наклеет непременно. Ну и што же тут, братцы, делать было? Так я уж через открытое окно изловчился, только высоко да боязно, ну, мол, ежели да проснется – непременно, как собаку, подстрелит, потому всегда револьвер под подушкой содержал… Ничего, минуло…

– Ну, вот это сподручнее слушать, а то: хотим – пушку дадим, хотим – не дадим.

3 декабря

Детские письма

По тому, как отнеслись и относятся дети к войне, их можно разделить на четыре категории, на четыре характерных типа. Одни по-старому продолжают мотаться по кинематографам и ожесточенно спорят о том, кто шире и смешнее размахивает руками: Глупышкин или Макс Линдер; кому справедливо и кому несправедливо вчера поставлена двойка и т. п. Этих война как бы и совсем не коснулась: они часто задают ошеломительные для своих лет вопросы, и, стыдясь незнания, однако ж, не сделают ни одного шага для того, чтобы узнать; задают вопросы как-то нехотя, лениво и ответы или вовсе не слушают, или слушают лениво, рассеянно, быть может, давно уже позабыв свой вопрос. Это – ленивые, равнодушные дети, которых от сна пробуждают только заушники или подарки.

Другой тип – более подвижный, более трудолюбивый и интересующийся, но столь же нерешительный и боящийся осложнений, как и первый. Дети этого типа любят втихомолку прочесть газету, даже заглянуть на карту, но ни в коем случае не выдвинуть после своих знаний, не заспорить с кем-либо, – они словно проглатывают все, что знают. Но они – участники кружков, собраний, заседаний, где обсуждают, «как можно помочь солдатику, как собрать ему белье» и пр. и пр. Они разносят по лазаретам книги, старое платье, покупают раненым папиросы, спички, ландрин… Они издают иногда свой ученический журнал – эдак раз или два за месяц, – и деньги идут на помощь раненым солдатам.

Дети третьего, или лучше было бы сказать для последовательности – четвертого, типа – это в высшей степени активные, незадумывающиеся, решительные смельчаки, среди которых так много кандидатов на общественных деятелей, каторжников и попросту на дно. Они мало разбирались в газетах, мало ими интересовались, зато слышали все, что говорилось кругом, участвовали и громче всех горланили решительно во всех манифестациях, а после, задыхаясь от волнения, вдвоем или втроем вырабатывали план побега. Вначале это было можно устроить очень легко и они добирались благодаря ловкости и смышлености именно туда, куда хотели. Они приставали к солдатским полчищам и бежали за ними, словно дворовые собачонки. К ним обыкновенно скоро привыкали, без них даже скучали. В одном из кавказских полков перебывало до 40 мальчуганов – многие из них георгиевские кавалеры. И этим юным кавалерам удавались зачастую такие дела, которые, очевидно, взрослому были бы не под силу, а ему сходили с рук. Объявится мальчуган беженцем, высмотрит все, что нужно, и, пользуясь слабым дозором, упрыгнет к своим, как кошка. Но здесь, на западе, и такие «георгиевские кавалеры», которые попросту стаскивали кресты с убитых настоящих георгиевцев и ничтоже сумняшеся прицепляли их себе на грудь, попадались.

Рассыпались дети по отрядам, по санитарным поездам, но здесь их берут неохотно, и большая часть их все-таки при полках.

Но есть еще один промежуточный тип между детьми тыла и этими активными, незадумывающимися смельчаками. Дети этого последнего типа сразу даже и не поверили, что они могут на что-либо пригодиться, представляли себе побег как дело колоссальной сложности, а может быть, у них даже и мысли о побеге не зарождалось. Они заволновались только теперь, когда узнали о детских подвигах на передовых позициях, когда у них захватило дух от мысли, что и они могут оказаться такими же героями, что и о них будут писать, их портреты будут помещать в журналах. Они не представляют себе, конечно, жизни передовых позиций, или, точнее говоря, представляют ее фантастически, и потому, чем дальше думают, тем сильнее горит фантазия, тем неудержимей влечет их туда. И не потому они так долго молчали, что боялись чего-либо – нет, они просто самое дело представляли себе неосуществимым.

«Я уже много месяцев думаю об этом, – пишет один, – и теперь пришел к решительному заключению, так что, если не поможете, то я сам убегу». И дальше он довольно витиевато распространяется о тяжелой жизни в тылу: «Эта жизнь не только скучна, но и тяжела. Такая атмосфера сдавливает мое сердце». Он уже представляет себе ужасы, представляет, как будет тяжело, как придется реагировать: «Я знаю, что тяжело мне будет смотреть на все, что будет меня тогда окружать, но я все перенесу». Другого, которому шашка совсем не по силам, мне пришлось убеждать, что в кавалерию он ни в коем случае не подходит. И вот он мечется по лазаретам, чтоб там поработать как-нибудь неделю-другую, а потом, запасшись знаниями и уменьем, перебраться работать на позиции. Он прислал мне письмо, где справлялся о количестве раненых, о свободном месте, о способе перебраться в окопы. «Мне все равно, что делать, совершенно все равно, только быть бы там. Мне хочется жизнь свою положить».