Дневник, 1914–1916 - [44]

26 октября

Фельдшера и фельдшерицы

Когда ходишь по полу, как-то невольно забываешь, что дом держится не на полу, а на фундаменте. Нечто подобное мы замечаем относительно фельдшерского состава, так широко и плодотворно работающего за нынешнюю войну. О нем забыли; во всяком случае, широкая пресса до сих пор молчала и не отмечала его работы: говорила о врачах, говорили о сестрах, но о нем систематически умалчивали. А это и есть именно тот фундамент, на который так смело и уверенно оперлось дело военно-медицинской работы. Я буду говорить только о земских работниках, потому что сталкиваюсь с ними чаще, знаю их больше. Прежде всего поражаешься удивительной самостоятельностью в работе, спокойствием и уверенностью в себе. Эти ценные качества, несомненно, выработались в условиях предшествовавшей земской работы; они объясняются многими причинами, между прочим – постоянной и большой нравственной ответственностью; отсутствием резкой границы в работе между земским врачом и фельдшером; авторитетностью среди населения и, наконец, постоянной и подозрительной осторожностью на почве оскорбленного жизнью самолюбия. Дело в том, что редкий фельдшер не мечтает о докторском дипломе, во всяком случае, в молодые годы. Фельдшерство является как бы временным условием достижения диплома, переходной ступенью, а не самоцелью. Но только редкие счастливцы выбиваются на широкую дорогу, положив массу труда, лишений и тревоги. А остальные как-то замыкаются, жмурятся целую жизнь и тоскуют по дорогой мечте. Это удивительно чуткий, обидчивый и неподатливый народ. Они не умеют и не привыкли гнуться, они знают только два конца: стоять прямо, не моргая и не щурясь, или ломаться пополам, начисто.

Я с ними за эту войну сталкиваюсь близко впервые. Я, может быть, даже преувеличиваю их самостоятельность и стойкость, потому что наблюдаю их на фоне такого безотрадного и неизбежного явления, как вторжение в жизнь огромного кадра молодых, неопытных, а часто и легкомысленных врачей. На этом фоне они особенно ярки, и потому я даже берусь утверждать, что 75 % положительной медицинской работы лежит теперь именно на фельдшерском составе. Это, конечно, и естественно, что практикам-фельдшерам приходится учить неопытных, но в большинстве заносчивых и ложно самолюбивых врачей. Недаром искренние, молодые врачи говорят: «Мы что же? Мы только для марки». Я знаю их на работе: спокойны, уверенны, кратки до холодности и дороги без цены. Раненых успокаивают обыкновенно двумя путями: теплым и зачастую болтливым до раздражения или холодным и часто сухим до озлобления. Второй путь – фельдшерский: в нем чувствуется сила, но в то же время и механичность, равнодушие, а часто и оскорбительная, жестокая нечуткость, своеобразная толстокожесть…

– Молчи, голубчик, ну, молчи. Я сейчас кончу. Что, брат, потерпи малость. Ну, что же теперь делать?..

– Ой, полегче!.. Ой-ой-ой!..

– Ну хорошо, ну я полегче.

Начинаешь работать тише и осторожнее – в ущерб скорости, но на радость солдату.

– Ну, как теперь?

– Теперь хорошо.

– Вот и слава богу!.. А ты все кричишь. Криком, милый, не поможешь, только самому тяжелее будет. А ты не гляди на рану-то. Ну-ка, отвернись. Чего, брат.

– Полегши, ради бога. Ох-ох-ох. Ох, господи!..

– Ну-ну, кончено. Все, брат, кончено.

– Ох, господи. Матушки вы мои. О-о-о. Двух пальцев-то нет!..

– Двух.

– Как же я теперь горшки-то буду делать?

– А ты горшечник?

– Горшечник.

Это с натуры, а вот другая картинка:

– Да сиди, брат, половчее. Ну что ты кидаешься из стороны в сторону? Я еще и до раны-то не дотронулся.

– Крови боюсь. Завяжите, господин доктор, мне глаза, подержите: я упаду.

– Ничего, друг, я в одну минуту. Да сиди же поспокойнее. Слушай: ты, брат, напорешься мне на ножик, если будешь прыгать.

– Я не могу.

– Что ты не можешь?..

– Ой-ой-ой-ой!..

– Да какой же ты солдат, коли крови боишься?

– Да разе я солдат? Послали – и пошел… Ой-ой-ой… Будет, господин доктор, будет уж, я не могу. Да ой же!!!

– Ну кончил, кончил. Эх ты, воин. С такими и кампанию проиграть не стыдно.

Это вольная, так сказать, штатская, не коренная медицина за работой. А коренная вот:

– Сиди смирно!

– Ой, не могу, ой, не могу!..

– Санитар, подержите его.

– Да, полегши, сестрица. Ради бога, полегши.

Молчание. Работа идет серьезно, быстро, уверенно. Слои падают за слоями, дело подходит к перелому, к самой тяжести.

– Ой-ой-ой-ой. Да бросьте же вы все это!..

– Успокойся, успокойся, если ты будешь кричать – так и знай, что брошу, так и оставлю.

Он замолкает. Изредка охает, но уже не дергается, не прыгает. Работа заканчивается при взаимном молчании.

Для меня этих иллюстраций довольно. Характер работы в достаточной степени может определить человека. И своей серьезной строгостью, деловитой уверенностью и действительным знанием они невольно внушают уважение к себе.

Разлука

На войну провожают теперь, словно в могилу кладут: уедет – и для семьи сделается каким-то далеким, полуживым незнакомцем. Практика войны показала всю огромную массу жертв, и по аналогии можно заключить, что так будет до конца. И не так: можно думать, что будет еще жесточе, когда наши пойдут вперед, а цепкие пауки не захотят отдавать свои гнезда. Поэтому разлука, проводы на войну всегда полны безнадежности и отчаяния.