Дневник, 1894 г. - [7]

1) Цель жизни в том, чтобы вызвать в себе Бога, кот[орый] хочет блага всем. 2) Жизнь может быть в том, чтобы заглушить этого Бога, или в том, чтобы вызвать его.

Царство Бога может быть только в душе, т. е. душа может быть покорна Богу, слиться с ним. Эта же покорность и есть средство установл[ения] Ц[арства] Б[ожия] в мире. Установление Ц[арства] Б[ожия] в мире есть неизбежное последствие. (Не ясна голова, и всё путается.)

2) Говорят: искусство естественно, птица поет. На то она птица. А человек — человек — имеет высшие требования. Да и если он поет, как птица, то он прекрасно делает, но если он собирает сотни музыкантов, изуродован[ных] людей, в своих консерваториях, к[оторые] в белых галсту[ках] играют непонятную симфонию, то он не может уже отговариваться птицей: он тратит разум, данный ему для высших целей, на подражание — и неудачное — птице.

3) Приятно есть, спать, испражняться даже, на чистом месте, т. е. приятно грязнить. Так же и нравственно. От этого приятна девственность и тела и души — чтобы иметь удовольствие загрязнить ее.

4) Все требования добра могут быть непосильны человеку, кроме одного, к[оторое] всегда в его власти: исповедоватьистину. Поднять 50 пудов, сдержаться от гнева, похоти, может быть, невозможно человеку, но не лгать он всегда может. И потому в этом главное требование христианства.

26 Июня 1894. Я. П. Писал день тому назад. Всё слаб физически и умственно. А, напротив, духовно тверд, и потому радостно. Постоянно вспоминаю, что я посланник и должен делать дело Божие: раздувать в себе искру Божию — любовь, то, что устанавливает Царство Б[ожие] в себе, т. е. покорность Ему, слияние с Ним, и Ц[арство] Б[ожие] вне себя, то, [что] часто заражает других, вызывая в них тоже разгорание искры Б[ожьей] любви. Не пишу. Вчера и не косил. Не пишу, п[отому] ч[то] не нахожу всё точной, ясной формы выражения, и нет потребности, влечения писать. Вчера говорил с Андр[юшей], высказывая ему всё то, что он сделал дурно. Не сердито говорил, но и не любовно, не так, как надо. Он всё молчал. Как раз б[ыл] пример, что единое на потребу: един[ое] на потребу то, чтобы вызвать в себе любовь к нему; и в той степени, в к[оторой] я достиг этого, я и влиял добро на него. После обеда ходил гулять с Маш[ей] и Верой. Таня с Мишей уехали к Мамоновым. Письмо от Горб[унова]. Я написал нынче Legras.

Думал очень важное:

1) Дело Божие скрыто от меня бесконечностью. Не то чтобы я не мог видеть его, п[отому] ч[то] оно бесконечно, а п[отому], ч[то] оно представляется мне во времени и пространстве и потому в обманчивом свете бесконечности.

Вчера Соня заболела и Ва[ня] нынче. Теперь им лучше. Приехал Вяч[еслав] с женой и Лиза с Сашей. — Теперь 4-й час дня, иду пройтись до обеда. Пошел на песочные ямы. Там мужики, влезая в яму, работают с опасностью для жизни. За обедом сказал, что надо сделать карьер. С[оня] сначала говорит, что она не даст денег.⁷ Была минута раздраженья. Хочешь подставлять другую, когда ударят по одной, а когда представляется настоящий случай, как теперь, то хочешь не подставить, а отдать. После обеда пошел с Вячесл[авом], решил сделать карьер. Приехал Сер[ежа]. Мне тяже[ло], но я думаю, что я мало виноват. Пошел с Чертк[овым], говорил ему о его недоброте к М[арье] А[лександровне] и Озм[идову]. Потом к рабочим. Слава Богу, не забываю «единого на потребу». Вечером разговор с Левой. Он упрекает, что я мало верю в его болезнь. Можно было мягче и добрее быть с ним.

Нынче 27 Июня 1894. Я. П. Утро встал с дурными мыслями, ничего не писал. Читал Шопенгауера. У него карма только в смысле приготовления в прошедшей жизни характера к этой, а нет в этой борьбы света с тьмой. Он отрицает это и непоследователен.

Разговор с В[ладимиром] Ф[едоровичем] о критике. Вспомнил знаменитое Количкино изречение, что критика — это когда глупые говорят об умных. Пробовал писать изложение учения — не могу, нет охоты. Всё слабость, боль спины. Только бы не переставая делать дело Божие — в себе. Помоги, Господи. 12-й час дня.

29 Июня 1894. Я. П. Утро. За эти два дня ничего интересного. Был Цингер Ив[ан]. Поползновения изменить жизнь, не глубокие. Девочки Толстые. Я вчера усердно косил. Пробовал писать. Не идет. Хотя казалось, что всё уяснилось тем, что надо начать с уяснения того обмана и вытекающих из него бедствий, от к[оторых] избавляет учение Христа. Продолжаю быть осторожен к себе: чувствовать свое посланничество, хотя результатов мало. Г[осподи], п[омоги] мне. — Вернулись вчера Таня и Миша. Были два офицера: один старый, закурившийся, нервный, другой юноша. Оба ничего не читали. Едва ли не одно любопытство. — Потерял странно часы. Всё чаще и чаще и живее думаю о смерти, смерти только плотской. Той, к[оторая] ужасала меня прежде, уж не вижу теперь. Отчего бы не дожить до страстного любопытства? Но нет, нельзя, не дано. Лучше в этом отношении только готовность. Читаю Шопенгауера Parerga⁸. У него странная ошибка: характер неизменен, всякая борьба бесполезна, а между тем характер есть последствие предшествующей жизни. Отчего же он стал таким, а не иным? Он изменился. Вот эти-то изменения и составляют задачу нашей жизни. Производятся они не рассуждением, не борьбой, но опытом, не средой, но любовью, но всем этим вместе. Отрицать что-либо из этого значит отрицать жизнь, одну из сторон жизни.