Дневник, 1854 г. - [3]

6 Іюля. Цѣлый день читалъ то Лермонтова], то Гёте, то Alphonse Karr’a и не могъ приняться за дѣло. — Какъ я не говорю, что я не честолюбивъ, и сколько ни стараюсь быть искреннимъ въ этомъ, le bout de l’oreille se montre malgré moi.⁶ Мнѣ непріятно было узнать сегодня, что Осипъ Сержпут[овскій] контуженъ и о немъ донесено: Государю. Зависть.... и изъ за какой пошлости и къ какой дряни!

Нынче весь день былъ день непріятныхъ воспоминаній. То воспоминаніе о долгѣ Зубкову мучало меня. (Насчетъ его я было⁷ раздумалъ переходъ въ конную артиллерію, по потомъ рѣшился, оставивъ дѣло, какъ есть, ждать до 55-го года.) То воспоминаніе о томъ, что я будто слишкомъ много позволялъ своему Генералу, мучало меня. Обдумавъ хорошенько, выходить напротивъ, что я слишкомъ много себѣ позволялъ съ нимъ. — Чтобы естественно быть гордымъ (fier) надо или быть дуракомъ (чѣмъ я не могу быть), или быть довольнымъ собою, за чѣмъ я не былъ со времени своего пріѣзда въ армію. За нынѣшній [день] 2 упрека я могу и долженъ себѣ сдѣлать: 1) непростительная цѣлый день лѣнь и слѣдствіе ея — праздность и 2) просьба къ (Олхину о фортепьяно, на что у меня нѣтъ достаточно денегъ.) (1)

7 Іюля. Скромности у меня нѣтъ! вотъ мой большой недостатокъ. —

Что я такое? Одинъ изъ 4-хъ сыновей отставнаго Подполковника, оставшійся съ 7 лѣтняго возраста безъ родителей подъ опекой женщинъ и постороннихъ, не получившій ни свѣтскаго, ни ученаго образованія и вышедшій на волю 17-ти лѣтъ, безъ большого состоянія, безъ всякаго общественнаго положенія и, главное, безъ правилъ; человѣкъ, разстроившій свои дѣла до послѣдней крайности, безъ цѣли и наслажденія проведшій лучшія года своей жизни, наконецъ изгнавшій себя на Кавказъ, чтобъ бѣжать отъ долговъ и, главное, привычекъ, а оттуда,⁸ придравшись къ какимъ-то связямъ, существовавшимъ между его отцомъ и Командующимъ арміей, перешедшій въ Дунайскую армію 26 лѣтъ, прапорщикомъ, почти безъ средствъ⁹ кромѣ жалованья (потому что тѣ средства, которыя у него есть, онъ долженъ употребить на уплату оставшихся долговъ), безъ покровителей, безъ умѣнья жить въ свѣтѣ, безъ знанія службы, безъ практическихъ способностей; но — съ огромнымъ самолюбіемъ! Да, вотъ мое общественное положеніе. Посмотримъ, что такое моя личность. —

Я дуренъ собой, неловокъ, нечистоплотенъ и свѣтски необразованъ. — Я раздражителенъ, скученъ для другихъ, нескроменъ, нетерпимъ (intolérant) и стыдливъ, какъ ребенокъ. — Я почти невѣжда. Что я знаю, тому я выучился кое какъ самъ, урывками, безъ связи, безъ толку и то такъ мало. — Я невоздерженъ, нерѣшителенъ, непостояненъ, глупо-тщеславенъ и пылокъ, какъ всѣ безхарактерные люди. Я не храбръ. Я неакуратенъ въ жизни и такъ лѣнивъ, что праздность сдѣлалась для меня почти неодолимой привычкой. — Я уменъ, но умъ мой еще никогда ни на чемъ не былъ основательно испытанъ. У меня нѣтъ ни ума практическаго, ни ума свѣтскаго, ни ума дѣловаго. — Я честенъ, т. е. я люблю добро, сдѣлалъ привычку любить его; и когда отклоняюсь отъ него, бываю недоволенъ собой и возвращаюсь къ нему съ удовольствіемъ; но есть вещи, который я люблю больше добра — славу. Я такъ честолюбивъ и такъ мало чувство это было удовлетворено, что часто, боюсь, я могу выбрать между славой и добродѣтелыо первую, ежели бы мнѣ пришлось выбирать изъ нихъ. ______________

Да, я не скроменъ; оттого то я гордъ въ самомъ себѣ, а стыдливъ и робокъ въ свѣтѣ. ______________

Утромъ писалъ эту страницу и читалъ Louis Philipp’a. Послѣ обѣда уже очень поздно началъ писать 3[аписки] Ф[еерверкера] и до вечера написалъ довольно много несмотря на то, что у меня были Олхинъ и Андроповъ. Послѣ ухода Андроп[ова] ю я облокотился на балконъ и глядѣлъ на свой любимый фонарь, который такъ славно свѣтитъ сквозь дерево. Притомъ же послѣ нѣсколькихъ грозовыхъ тучь, которыя проходили и мочили нынче землю, осталась одна большая, закрывавшая всю южную часть неба и¹⁰ какая-то пріятная легкость и влажность въ воздухѣ.

Хозяйская хорошенькая дочка также, какъ я, лежала въ своемъ окнѣ, облокотившись на локти. По улицѣ прошла шарманка, и когда звуки добраго стариннаго вальса, удаляясь все больше и больше, стихли совершенно, дѣвочка до глубины души вздохнула, приподнялась и быстро отошла отъ окошка. Мнѣ стало такъ грустно — хорошо, что я невольно улыбнулся и долго еще смотрѣлъ на свой фонарь, свѣтъ котораго заслоняли иногда качаемыя вѣтромъ вѣтви дерева, на дерево, на заборъ, на небо, и все это мнѣ казалось еще лучше, чѣмъ прежде. —

Я долженъ упрекнуть себя нынче въ 3-хъ неосновательностяхъ:¹¹ 1) что я забылъ о фортепьянахъ, 2) не позаботился о рапортѣ перевода и 3) что я ѣлъ боршъ съ поносомъ, который все усиливается. (3)

8 Іюля. Утромъ читалъ и писалъ немного. Вечеромъ побольше, но все не только безъ увлеченія, но съ какою-то непреодолимой лѣнью. Рѣшился не брать фортепьянъ и отвѣтилъ Олхину, что у меня денегъ нѣтъ, чѣмъ онъ вѣрно обидѣлся, тѣмъ болѣе, что я подписалъ просто «весь вашъ». Открылъ я нынче еще поэтическую вещь въ Лермантовѣ и Пушкинѣ; въ первомъ Умирающій гладіаторъ. (Эта предсмертная мечта о домѣ удивительно хороша) и во второмъ Янко Марнавичь, который убилъ нечаянно своего друга. Помолившись усердно и долго въ Церкви, онъ пришелъ домой и легъ на постель. Потомъ онъ спросилъ у женѣ, не видитъ ли она чего нибудь въ окнѣ, она отвѣчала, что нѣтъ. Онъ еще разъ спросилъ, тогда жена сказала, что видитъ за рѣкой огонекъ; когда онъ въ третій разъ спросилъ, жена сказала, что видитъ — огонекъ сталъ побольше и приближается. Онъ умеръ. — Это восхитительно! А отчего? Подите объясняйте послѣ этаго поэтическое чувство. —