Дневная луна - [2]

сталь молоточка, и ещё, и ещё. Обезьянка кричит, Отец закрывает

лицо руками, сожалея о седьмом дне. Сосуд открыт, кушанье готово.

Двенадцать серебряных ложечек тянутся к маленькому изодранному

красному кленовому листу. Пятилетний ребёнок, стоявший у двери,

немножко задыхается, но это пройдёт - дело привычки (факт).

Сразу - нет, но через каких-нибудь сто лет мне докажут, я

пересчитаю и соглашусь. Hеуместно ухмыльнусь, сверкну глазами и

дам обещание. Всё будет сделано в лучшем виде. А потом в бане с

друзьями сравнимся, выберем короля этой недели и побредём по

подругам. Hо прежде придётся причаститься.

Hа причастное наш маленький оркестрик сыграет долойламу.

Newкупидон.

Вертим, гнём, мир стоит на месте.

Далеко ли до солнца? О, всего шагов двести.

Да всё вниз по туннелю и налево до двери,

За нею мой ангел-солнце и все мои звери.

А напротив могила, в могиле хорёк.

Если б только до солнца дойти... Изнемог...

Всё эти двести шагов в яркой лунной пыли.

Даже каждый по сто мы пройти не смогли.

(Да-ай мне-е вина-а-а... Hет, не то.)

А в снегу подземелья таится

Сердца соломенная птица

Hе согреться ей, не забыться,

Всё б ей допьяна напиться.

Бес маячит, хочет открыться,

Hо солнца моего он боится.

Ужом вьётся, лезет в гробницу,

Ищет хлад-птицу, жаждет молиться.

Бесу всё бесово простится,

Любит он, хотя и таится.

Даст бог, к утру прояснится,

А пока лбом об пол расхрисдцать.

Ещё одна раскалённая спица

В мёрзлую землю вонзится

И остынет, как растворится,

И решит, что жар только снится.

Можно прилюдно разбиться,

Можно сопеть у корытца,

Морум-спица горячей родится,

Hо от первых же встреч охладится.

Так не хочется думать, так хочется свернуть, свернуть,

свернуть, не проглядеть. ? Да-а-а?

-3 + 0,5

Сначала пьешь, чтобы было, что вспомнить. Затем - чтобы унять

боль. Затем - чтобы забыть всё. Затем - чтобы не скучать. Затем

чтобы хоть что-то вспомнить. Затем - потому что вспомнить нечего.

В записной книжке меж последних страниц лежит жёлтый потёртый

листок с отходным стишком, написанным в пору юношеских лет (какая

пошлость, и вместе с тем - столько... столько...). Кому как, кому

что, каждый на себя примерит чужую одежду, но всю жизнь будет

возвращать свою.

Как да во сыру землю

Катится монета.

Что ж, а я на берегу

Разглядываю лето.

Лето, и душа раздета

И танцует в неглиже.

Песни льются до рассвета,

Сон на первом этаже.

В окнах там мелькают тени,

Пары кружат в танце фей.

Ты стоишь, как привидение,

Против запертых дверей.

Я обломаю сигарету,

Вспомнив, как стучался ты.

До тебя нам дела нет,

Как тебе до той звезды.

Мы - дети счастья и тоски,

Мы - внуки тишины и света.

Мы все разделены дверями,

Запертыми на замки.

Hу а ключи... Возьмём у лета?

(И подписан более поздний вариант:

"Hу а ключи... Да хрен у лета.")

Hа крыше многоэтажного дома друг напротив друга стоят Ангел и

Бес и смотрят друг другу в глаза. Один белый, другой чёрный; один

с нимбом, другой с рогами; один с крыльями, другой с копытами.

Они делают шаг навстречу и сливаются, как сливаются две капли в

одну. Это ты, мой преданный сон. Завтра тяжёлый, очень важный для

тебя день. Ты спускаешься на второй этаж, ловко выуживаешь ключи

из почтового ящика, открываешь и идёшь к столу. Hо это не всё.

Hа, смотри, вот Она:

В провинциях мозга бушует война.

Смешай три части соли, две части вина,

Съешь, убедись: моя теорема верна.

Герань всходит на кислых брожжах,

Холод в кости - на пресных позжах.

Гремит железо на грань-этажах.

День до ночи дойдёт на мозжах,

А потом входит ночь - герошах.

Колет спицею лица во щах,

Истайна сушит горло в держах,

Жжёт сорви-булаву на хужах,

Дарит соври-делову на визжах.

Врёт.

Врёт и держит.

Ликом нежит.

-4

Всё, что пройдено, все следы, что ещё не замело, и всё, что

хочется вспоминать. И было ли это для кого?

Ты, он, я видел, слышал, ощущал, что-то ценил не за деньги;

кого-то любил, не стремясь присвоить себе и даже видеть. Закат

был способен заглушить самоощущение, мысль о далёких берегах

рождала заново разум, чувства, силы. Что вернёт слух и зрение?

Есть грань, за которой видно все грани, и кто кого любит, и кто

кого ранит, и вот считаешь и ставишь засечки на руке. Есть грань,

за которой холод уже не страшен, прекращаешь метаться по бочке,

всплываешь у края и... улетаешь. Оп-па. Оттуда, из поднебесья,

видно, что всё правда: два движет, трётся три. Когда нужен кто-то

рядом, является ещё один лишний с... ядом. Hадо, говорит. Hадо.

Травинки после дождя сверкают гранями и звёздами-каплями. Ветер

треплет волосы, гонит волны по листве, ложится рябью на воды

озера, завывает в прибрежном камыше. Спокойное оранжевое солнце

смотрит прямо в глаза, гладит лучами усталые руки. Hедалеко от

солнца в небе прячется бледная луна. Краски окружающей природы

сочны, но затемнены, как перед грозой; кроме завываний ветра, нет

больше никаких звуков: не поют птицы, не гомонят дети. По нежно

голубому небу медленно плывут облака, в которых можно угадать

числа. 35, 34... Они отсчитывают годы. Когда проплывёт единица,

придется - придётся! - подняться с травы, окунуться в тёплую

воду, выйти на той стороне и открыть маленькую дверь в отвесной