Дмитрий Хворостовский. Две женщины и музыка - [3]

.

«– Дмитрий Александрович, ваш отец, насколько я знаю, технарь, но, несмотря на это, именно он серьезно повлиял на ваше будущее…

– Вы знаете, технарем он никогда не был. Он всегда был музыкантом, но его судьба по-настоящему не сложилась – ему не довелось профессионально заниматься музыкой, но он всегда был и остается с музыкой.

– Но у него ведь техническое образование?

– Да, он химик-технолог, инженер.

– Как он реагировал на ваши успехи, в то время как у него самого мечта до конца так и не осуществилась?

– Ну как может отец реагировать на успехи сына? Конечно, с радостью и гордостью. Но в отличие от простых родителей, он прекрасно разбирается в материале и в моем голосе. Я практически повторил его развитие, только пошел несколько дальше. И вы знаете, насколько схожи наши голоса! Во всяком случае, когда я был моложе, люди нас путали по телефону.

– Он сейчас где?

– В России живет.

– Вы родились в Красноярске. Он там? Или все-таки поближе к Европе?

– Он много где бывает, но вообще мои родители живут в Москве.

– А бываете ли вы в тех местах, где родились?

– Да, в декабре был. Меня время от времени может забрасывать ко мне на родину, поэтому я особо не ностальгирую.

– А насколько часто вы вообще бываете в России?

– Часто, очень часто. Каждый год по несколько раз, как минимум дважды в год я устраиваю большие туры».

В одном из интервью, состоявшемся еще в ноябре 1995 года, журналист газеты «Труд» Виссарион Сиснёв задал вопрос об отношениях отца и его знаменитого сына:

– Еще не познакомившись с вашим отцом, а только увидев его в зале консерватории, я сразу понял: это Хворостовский-старший, сходство несомненное. Потом я наблюдал, как он переживал за вас, когда вы пели – у него все на лице отражалось. У вас с ним, видимо, очень близкие отношения?

И получил в ответ удивительное по своей теплоте и искренности признание:

«– Близкие отношения у меня и с отцом, и с матерью. Часто видеться с ними я, к сожалению, не могу, но по телефону говорю с ними регулярно.

В Красноярске я был в сентябре, и в Москву на концерт в консерватории мы приехали вместе.

Мой отец – инженер-химик, но, сколько себя помню, он всегда пел, у него чудесный баритон, он мог бы, должен был бы стать профессионалом, но жизнь сложилась иначе – не по его вине.

Но для меня он всегда был примером увлеченности, преданности певческому искусству. Я вырос на этом.

Его искания происходили на моих глазах и потом, когда началась моя собственная певческая карьера, оказалось, что все это так запало в мою вокальную память, что многие технические трудности я благодаря этому преодолел легче, чем другие студенты.

Конечно, мне помогли стать на ноги педагоги, но во главу угла я ставлю своего отца. Я стал певцом благодаря его поддержке, его великому желанию, чтобы я им стал, чтобы музыка не прошла мимо меня».

Глава 2. Ностальгия, улыбка и боль, или «О бабушке милой замолвите слово…»

О детстве и ранней юности певца известно мало, мы попытаемся собрать его жизнь из разрозненных кусочков, как дети собирают красочные пазлы. Психологи твердят, что все наши страхи и комплексы родом из детства; большинство наших проблем уходят своими корнями в первое десятилетие. Мол, оттуда – от недолюбленности, недопонимания – наши самые распространенные комплексы: неуверенность в себе, неумение принимать решения, страх ответственности и другие… А если детство было тем, что называют в песне «прекрасное далеко»? Тогда оттуда – наши победы, наша уверенность, востребованность и самодостаточность?!

Если последнее – верно, и детство певца было безоблачным, то отчего он старается не говорить не только о себе, но и о своих близких, о своем детстве и взрослении? Откуда эта замкнутость? Хочется верить, что эта черта всего-навсего предусмотрительная осторожность человека, который не хочет, чтобы все, кому не лень, заглядывали в его семейные шкафы в поисках тайных и грязных вещей. Он – выше этого! Он – гений на оперной сцене, а небожителям не пристало делиться багажом своей души, достаточно того, что они делятся со всеми своим неисчерпаемым талантом. Вот ведь говорил же[7]:

«– А о себе? Крайне редко. И не люблю об этом говорить – очень интимные вещи.

– Можете тогда сказать, какое воспоминание из юности наиболее приятно вам?

– Какие-то наши семейные собрания, сборища. Потому что, пока дедушка, отец папы, был жив, мы очень часто весело проводили время. Собирались, да и вообще жили очень дружно. После того как дедушки не стало, наша семья распалась. И это в принципе не уникальный пример – часто так происходит… Я вспоминаю свою бабушку, с которой рос, мать моей мамы. И воспоминания о ней вызывают и ностальгию, и улыбку, и боль… Но чаще улыбку… Интересно, что моей жене (она итальянка) через меня каким-то образом передались некоторые словосочетания, которые были присущи моей бабушке, – а она у меня была наполовину немка, но родившаяся и выросшая в сибирской деревне. И этот сибирский говор, эти обороты словесные, очень острые иногда, – каким-то образом трансформировались в моей Флоранс, Флоше. Когда слышу это от неё, мне так приятно становится – просто чувствую, что если моя баба где-то там, она видит нас, следит за нами… Вот такие вещи мне нравится вспоминать. А что касается профессии – да, конечно, я хорошо помню и первые свои опыты пения, самые-самые первые. Потому что пение всегда для меня было очень особенным процессом. Не звукоизвлечение, а именно пение. В 20 лет через пение я не выражал свою душу, не было ничего у мальчика ни в голове, ни на душе – что там могло быть? Но когда я пел, люди плакали уже тогда. Почему – не знаю. Был дар…»