Дмитрий Донской - [27]

— Выдели провожатых, я в Москву еду!

— Куда?! — ахнул Дмитрий Константинович. — К кому?

Неужто мать собирается просить помощи у этого толстячка Мити? Но твердость материнского голоса не смягчилась.

— К Алексию поеду! Если вы меж собой материнской волей помириться не можете, пусть вас митрополит мирит!

Гнев в голосе не обманул князя, он уже уловил, что мать на его стороне и просто придумывает, как без крови заставить Бориса отступить. Кивнул:

— Только дорога-то не близкая…

Мать притворно вздохнула:

— Придется старухе потерпеть, коли у взрослых сыновей ни ума, ни ладу нет!

Картинно поджав губы, княгиня величаво выплыла вон. Дмитрий Константинович облегченно вздохнул: не в силах разрешить все сам, он готов был слушать кого угодно, только кого? Об этом и думал.

Ехать в Орду снова? Там всегда были рады соперничеству между русскими князьями, от него только больше подарков ханам и их приспешникам перепадало. Да и чем сейчас Орда может помочь, в ней самой замятня. Послать в Литву к Ольгерду? Это еще нелепей, он тесть, пусть и бывший, для Бориса. Литовский князь скорее поможет отцу своего внука.

Дмитрий вдруг усмехнулся: а хитер же Борис! Первый раз на Ольгердовой дочке женился, второй привез себе дочку Новруза. Новруза, правда, прирезали в Сарае, но кто мог этого ждать? Вот и получается, что Борис и с Литвой, и с Ордой породнился. Только что ему это дает?

Весенняя распутица уже прошла, дороги подсохли, тем паче что это было совсем нетрудно, сушь на Руси продолжалась. Княгиня Олена морщилась, пыль легко проникала внутрь возка, оседала на лице, шее, руках, набивалась в нос. Но почаще останавливаться отказалась: только на ночь, спешу! Девки как могли облегчали своей хозяйке жизнь, и маленькие окошки занавешивали, и платами то и дело обмахивали, и лицо с шеей водой смачивали… Но все равно тяжело на седьмом десятке женщине в жару путешествовать.

Когда показались, наконец, на холме кресты московских храмов, княгиня Олена была едва жива. На дворе у владыки немало подивились такой гостье. У княгини были в Москве родовичи, было у кого остановиться, но ей не хотелось никому объяснять цель своего приезда, потому смело велела править прямо к митрополиту.

Самого Алексия на дворе не было, на вопрос «Где?» келарь только плечами пожал:

— У князя, где ж ему быть.

Пока Олена располагалась в двух небольших отведенных ей с ближними девками каморках, сетуя на жару и духоту, к митрополиту успели отправить гонца, и тот вернулся в свои покои.

Едва княгиню отпоили квасом из погреба, переодели из дорожного в просторные домашние одежды, заново переплели не слишком поредевшие даже с возрастом волосы, как прислали сказать, что вернулся Алексий и интересуется, не нужно ли еще чего. Княгиня тут же потребовала, чтобы переодевали в выходное. Девки, охнув, засуетились снова.

Немного погодя она уже сидела напротив митрополита и, внимательно глядя в глаза, объясняла, чего хочет. Алексий слушал и дивился разумности женщины. Конечно, ей как матери было жаль и того, и другого сына, и она не могла допустить кровавой свары меж ними. Как не допустить, ежели один уступить не хочет, а другой готов войной на него идти?

— Помоги, владыка. Не о себе одной пекусь и даже не о них только. Когда же на Руси эта беда кончится? Когда меж родовичами свары прекратятся?! Точно других бед мало!

Митрополит вдруг прищурил глаза:

— А сама-то кому Нижний определила бы?

— По отчине Димитрию, но и Бориса жаль, не уйдет ведь добром. И силой выгонять не хочется, потому и приехала. Не хочу, чтоб вся Русь моего сына позором гнала или в оковах на плаху вела, чтобы позором родовой вражды мои дети покрыты были, и так уж натворили немало. И Дмитрий, и Борис.

Она говорила, а Алексий дивился. Впервые он видел столь разумную женщину. Свара между князьями на Руси не новость, и между братьями единоутробными тоже. Как поступали матери? Иногда вставали меж ними, заставляя мириться на время, но проходили дни, и вражда разгоралась с новой силой. Иногда мать открыто принимала сторону одного из сыновей, и обиженный до скончания века поминал недобрым словом не только брата, но и собственную мать.

Но княгиню Олену беспокоила даже не сама свара между сыновьями, ее она могла бы и остановить, волновало то, что оба стали посмешищем в глазах Руси, что, продолжая биться за Нижний Новгород и за великое княжение, покроют позором свои имена. Как тогда их детям и внукам жить? За кого внучкам замуж идти, если их отец не в чести? К кому ей на старости лет голову приклонить?

Митрополита поразило, что женщина какой-то внутренней мудростью поняла то, что видят не все московские бояре. Борьба за великокняжеский ярлык не просто разорительна для князей, но и губительна для Руси, увидела оттуда, из Суздаля и Нижнего Новгорода, что Москва сильнее, что в тяжбе с ней сыновья могут потерять не одно серебро или злато, но и доброе имя. Поняла, что лучше преклонить голову пред сильным, чем быть биту и опозорену.

Но понял ли это Дмитрий Константинович? Каково будет ему перестать добиваться ярлыка, если столько лет и сил на это положил? Как сделать так, чтобы он успокоился? А Борис… с тем еще тяжелее…