Для тебя - [25]

— прежде чем Колт потянулся и выхватил пакет обратно.

— Я сказал, возвращайся к агентам, — велел он, но я продолжала смотреть на записку в его руке.

— Пак, — прошептала я.

Я знала его собаку. Пак жил у Колта много лет. Во время моих визитов домой Колт старался как можно меньше встречаться со мной, но, поскольку наша семья была единственной семьей Колта, а я приезжала на семейные праздники, он часто бывал у нас.

Вместе с Паком.

Вне работы Колт брал с собой пса практически везде.

В последние два года Морри и Ди, а потом только Морри, присматривали за Паком, когда Колт уезжал в Колорадо кататься на лыжах с Салли и Лорейн.

Я любила Пака, так что, когда Колт уезжал отдыхать, я приходила к Морри, чтобы побыть с Паком.

Пак был замечательным псом.

Морри рассказал мне о смерти Пака на прошлой неделе, прямо в баре. Он явно не знал, насколько сильно я любила Пака, потому что очень удивился, когда я разразилась слезами прямо за стойкой, на глазах у всех, прежде чем поняла, что делаю, и ушла в кабинет, чтобы оплакать Пака в одиночестве.

Этот псих видел меня.

— Это имеет отношение к делу? — услышала я вопрос Уоррена.

— Полагаю, да, — ответил Колт.

— Можно мне взглянуть? — вежливо попросил Уоррен, и записка перешла из рук в руки.

Но я могла думать только о том, что убила собаку Колта. Потерянная женщина, пропивающая свою жизнь в баре, мудак-неудачник, возможно, сломавший жизни женщинам в Сент-Луисе, и вот теперь немецкая овчарка, которая не причинила никому никакого вреда, а только дарила безусловную любовь и требовала немного денег на содержание, — все они были мертвы из-за меня.

— Извините, Колтон, но нам нужно показать это мисс Оуэнс, — сказал Уоррен, и я повернулась к нему, каким-то неестественным движением, как будто моим суставам необходима смазка.

— Это будет неприятно, — сообщил он мне.

Я посмотрела на него с выражением «Да ну?!» — но ничего не сказала. Я просто подняла руку и взяла записку.

Она была напечатана на машинке.

«Мне жаль, что ты расстроилась из-за собаки. Я не хотел. Я думал, что тебе понравится, если он будет страдать так же, как заставил страдать тебя. Он должен страдать сильнее всех.

И он будет.

Для тебя».

Закончив читать записку, я на секунду ослепла, слова на бумаге исчезли, и я ничего не видела.

Потом я повернулась к агенту Уоррену.

— Мне нужно сделать заявление по телевидению или что-то вроде, попросить его остановиться. Сказать ему, что он мне не помогает. Сказать, что это не делает меня счастливой.

Один из психологов, по фамилии Новаковски, сказал:

— Если вы захотите это сделать, мисс Оуэнс, мы обдумаем, но прямо сейчас мы не уверены, что хотим привлечь внимание средств массовой информации к этому делу.

— Тогда нужно каким-нибудь образом послать ему сообщение. — Я повысила голос. — Он думает, что делает меня счастливой. Я должна сказать, чтобы он остановился.

— Мисс Оуэнс... — начал Новаковски.

— Он наблюдает за мной. Я заплакала, когда брат рассказал мне, что Пак погиб... Я заплакала в баре. Он следит за мной. Пусть увидит. То, что он сотворил с Энджи, с Паком. Пусть увидит. Мне нужно показать ему, что он не помогает мне, что он делает мне больно.

Агенты переглянулись, и я почувствовала спиной чье-то присутствие. По опыту я знала, что это папа.

— Мне не нужно быть здесь. — Мой голос становился громче и тоньше и звучал всё истеричнее. — Здесь от меня никакой помощи. Мне нужно быть там. — Я показала на двери, врезавшись рукой во что-то твёрдое. Это оказалась грудь Колта, но я не останавливалась. — Мне нужно быть там, где он может меня видеть! Нужно, чтобы он увидел...

— Девочка, успокойся, — сказал папа, положив руку мне на плечо.

Я не могла успокоиться. Я убила собаку Колта.

Я повернулась и задрала голову. Третья истерика за три дня. Я вцепилась в куртку Колта и поднялась на носочки, чувствуя, как из глаз покатились слёзы, тут же превратившись в солёные реки. Их было так много, что даже держа глаза открытыми, я не могла разглядеть Колта, он был совершенно размытым.

— Мне жаль. Очень жаль. Мне очень-очень жаль. Так чертовски...

Колт положил ладонь на тыльную сторону моей шеи, её надежность и тепло так меня потрясли, что я замолчала.

— Фебрари, всё в порядке.

Он говорил тихо, только для меня, для меня одной.

Я затрясла головой. Движение показалось мне таким неестественным и неправильным, ведь я жива в то время, когда всех вокруг меня безжалостно убивают. Всё ещё не в состоянии контролировать слёзы, я сжала куртку Колта и стала его трясти.

— Нет, не в порядке.

Не в порядке. Ничего не в порядке.

— Феб... — начал он, но я сорвалась.

Я сорвалась, потому что наконец осознала, что именно мой больной воздыхатель задумал сделать в конце.

Эта мысль была невыносима.

Сердито дернув куртку Колта, я ударила кулаками в его грудь и заорала:

— Он хочет, чтобы ты страдал!

Я повторяла и повторяла, перемежая крики рыданиями, продолжая молотить кулаками по его груди, приводя в негодность его куртку, пока он не обнял меня, притянув к себе и зажав мои руки между нашими телами.

Колт всё ещё был размытым. Я стояла, задрав голову, и, даже обездвиженная, продолжала истерику.