Длинные тени - [164]

Чтобы немного отвлечься, Берек приник к иллюминатору. Давняя, у самых истоков памяти, картина стала тускнеть. Яркость и необъятность раскинувшегося перед ним простора завораживает его. Не достигшее зенита солнце освещает небо и громадную водную ширь бледно-золотистым светом. Какую исполинскую силу таит в себе океан с его неудержимой устремленностью вдаль! Отсюда, с высоты, не видно вздыбленных валов и пенистых волн. Но и от одного того, что доступно его взору — синего неба и сверкающего океана, — дух захватывает. А там, далеко за горизонтом, родная земля с ее зелеными горами и долинами, лесами и реками. Какой прекрасной могла бы быть жизнь на этой планете, если бы на ней царили мир и братство, счастье и любовь! Почему же человечество не покончит с силами, сеющими ненависть и рознь? Почему?

Это «почему» неотступно раздается в ушах у Берека, все ширится, как круги по воде, и в эти минуты ему кажется, что оно набатом звучит по всей земле.

Глава девятнадцатая НЕЗАБЫВАЕМОЕ

ДОМОЙ

До того, как пассажиры покинут самолет, остались считанные минуты. Но Береку не терпится поскорее увидеть свою Фейгеле, будто бог весть когда с ней расстался. От одного сознания, что он наконец дома, его охватывает неудержимая радость. Это только говорится: с глаз долой — из сердца вон. У них с Фейгеле наоборот: в разлуке еще сильнее тянет друг к другу.

Фейгеле пристально вглядывается в людей, направляющихся к выходу с летного поля, и, как только заметила среди них Берека, с сияющим лицом устремилась ему навстречу и бросилась в его объятия.

— Ты себе представить не можешь, что только я за эти девять дней не передумала! Один бог знает, и Вондел тому свидетель, что с тех пор, как ты уехал, я себе места не находила. Особенно последние два дня. По нашим расчетам ты уже должен был быть дома, а от тебя ни слуху ни духу. Я простить себе не могла, что отпустила тебя одного. А ты, Берекл, — заглянула она ему в лицо, — выглядишь не так уж плохо.

Они идут, тесно прижавшись друг к другу, и никто на свете больше им не нужен. Фейгеле, с лица которой не сходит радостная улыбка, с напускной обидой укоряет его:

— Ты никак не можешь отрешиться от своих мыслей. Даже не заметил, какая у меня прическа, какое на мне платье.

Берек улыбнулся:

— Ошибаешься, Фейгеле. Прическу твою я издали разглядел. Она тебе очень к лицу, молодит тебя.

— Ой, Берекл, какой же ты у меня хороший! Но зачем меня обманывать? На тебя, видно, все еще бразильская жара действует. О том, что я старая дева, я тебя предупредила, когда тебе впору было носиться по улицам в коротких штанишках и в детском лифчике.

— Мне только остается добавить, что в неполных семнадцать лет ты уже была перестарком, — это хочется тебе от меня услышать? Ты же сама отлично знаешь, что выглядишь моложе своих лет.

— Пой, миленький, пой, — насмешливо отозвалась Фейгеле, усаживаясь рядом с Береком в машину. — Ты еще скажешь, как я недавно где-то прочитала, что мое лицо не утратило следы былой красоты…

— К чему эти книжные премудрости? Я знаю свое: для меня ты всегда хороша — одна на всем белом свете. Подожди, подожди. Колотить меня успеешь, когда приедем домой, дай машину завести. Слушай, что я тебе скажу, ты и по сей день молода и твои глаза по-прежнему сияют…

Фейгеле покачнулась, будто от его сладких речей у нее закружилась голова и она вот-вот упадет. Но так как поддержать ее было некому, она выпрямилась и всплеснула руками:

— Ты только посмотри, какие речи он научился произносить! И долго же пришлось мне этого дожидаться. Дай-ка пощупаю лоб: уж не заболел ли ты? Я и не помню, когда слышала такое. Видно, для этого надо было сначала побывать в Бразилии. Не иначе тебе, бедняге, пришлось там немало натерпеться, даже костюм стал великоват. Но о делах я сейчас расспрашивать не стану. Вондел хотел, чтобы ты обо всем рассказал нам обоим. Скажи мне только: правда ли, что ты видел Вагнера, разговаривал с ним и все у тебя обошлось гладко?

— Правда.

— Как же ты стерпел? Мне кажется, это куда труднее, чем выступить свидетелем на собиборском процессе. В Хагене хоть можно было бросить в лицо убийцам все, что ты о них знаешь и думаешь, а здесь надо было держать язык за зубами. Я бы так не смогла. А тебе, Берек, не хотелось схватить Вагнера за горло и… Или тебе эта мысль в голову не приходила?

— Приходила, — не сразу ответил Берек, — но я тут же понял, что не имею на это права. Встретился бы он мне вскоре после войны, я, вероятно, поступил бы с ним так, как он с нами, но теперь…

Фейгеле резко повернулась к нему:

— Что-то я тебя, Берек, не пойму. Неужели ты еще преподнес ему успокоительные капли?

От неожиданности Берек притормозил машину.

— Как ты можешь говорить такое? — укоризненно посмотрел он на нее поверх очков.

— Прости меня, дорогой. Все эти дни и ночи я так за тебя беспокоилась, опасалась, как бы ты не попал в ловушку. Мысленно я была там, где в это время мог быть ты, говорила и делала то, что должен был говорить и делать ты. Сам знаешь, как бесконечно долго длится бессонная ночь и какие только мысли не лезут в голову. Вагнеру и вдове Штангля я готова была выцарапать глаза. Будь я там, так бы, кажется, и сделала. Неужели ты меня не можешь понять?.. — вздохнула она.