Длинные тени - [152]

Мне не дали и слова вымолвить.

Выехал я, должно быть, с первым эшелоном «добровольцев». На станциях состав то и дело загоняли в тупик, и нас подолгу держали без еды и питья. Наконец добрались мы до заброшенной станции. Оттуда нас пригнали на какой-то пустырь, огороженный со всех сторон колючей проволокой. У входа на куске жести был изображен череп, пронизанный двумя стрелами-молниями. Нас предупредили, что по проволоке проходит ток высокого напряжения. Кое-где росли чахлые кустики, сорная трава. Почва тверда как камень. Крышей над головой нам служило небо. Негде было согреться от пронизывающего холода, укрыться от дождя и ветра.

Охранять нас, разумеется, охраняли, но пока не избивали, не расстреливали, не загоняли в душегубки. Люди и без того умирали от голода и жажды, от сыпного тифа. Заключенные держались группками. Иначе и нельзя было. Каждый раз, когда я пытался с кем-то поближе сойтись, от меня отворачивались. Запомнили, что я был в числе первых, кто изъявил желание переселиться сюда и заняться «земледелием». Вот так, доктор, я жил меж двух огней.

Кладбище все росло, но людей не убавлялось. За первым эшелоном последовал второй, третий. Одна из очередных партий прибыла ночью. Охранники занялись вновь прибывшими, и, воспользовавшись этим, можно было попытаться бежать. Большая группа узников, и я в их числе, так и сделала. Скольким удалось спастись — не могу сказать, но, как мне уже после войны стало известно, двенадцать беглецов смогли добраться до советской территории. Кое-кому удалось вернуться в Вену; они еще верили, что все, что с нами произошло, не более как недоразумение.

Я же отчетливо понимал, что и в Австрию, и в Германию дорога мне заказана. Первое время мне везло: удалось достать документ, что родился от смешанного брака, и с этой бумагой попал в Вестерборкский лагерь. Это у вас, в Голландии, и о нем, скорее всего, вы и без меня слышали. К тому времени уже вступил в силу протокол, принятый в Ванзее в начале 1942 года, который содержал план истребления евреев всей Европы. Планом было предусмотрено, что эту же участь должны разделить и те, кто родился от смешанного брака. Для них, правда, оставалась еще ничтожная лазейка: чтобы уцелеть, нужно было пройти стерилизацию. Бог, однако, не дал этому свершиться, и меня отправили в Терезенштадт.

Сперва я попал в «сотню». Вы, доктор, не понимаете, что это означает? Я так и полагал. В «сотни» зачисляли узников, которые не владели необходимыми для немцев профессиями, но еще могли некоторое время быть использованы в качестве разнорабочих. Эти люди были первыми кандидатами для отправки на тот свет. Первыми, если в этот момент под рукой не было больных, стариков и детей.

Терезенштадт! До войны это был небольшой военный городок в Чехословакии. Нацисты задумали создать там образцовый лагерь, чтобы показать всему миру, на какой гуманной основе они решают проблему перевоспитания низших рас. Там даже открыли банк и пустили в обращение особые денежные знаки. В этот лагерь ссылали бывших министров из Чехословакии и других стран, заслуженных офицеров, знаменитых артистов, музыкантов.

Когда в июне 1944 года Красный Крест добился разрешения направить комиссию из трех человек для осмотра этого образцово-показательного лагеря, им по приказу из Берлина показали лубочную картину. Терезенштадт выглядел приукрашенным: в нем был театр, Дом для молодежи, детский сад, больница. Как только комиссия отбыла, оттуда вывезли восемьдесят пять тысяч узников в Освенцим и там их уничтожили. Я в это время находился уже в другой стране и в другом лагере…

Каким страдальцем прикидывается бывший капо! Но хватит! Пора кончать это представление. Пусть расскажет, как он ревностно следил, чтобы узники все ценности сдавали в «депозит», а одежду в дезинфекцию, и как за считанные минуты не оставалось следа от тех, кто носил эти вещи и кому принадлежали эти ценности.

РАЗОБЛАЧЕНИЕ

— Герр Шлок, — спросил его Берек внешне спокойно, — в Терезенштадте вы не знали некоего Дрогобичского? Был он надзирателем. После войны его осудили.

Для Шлока вопрос этот был неожиданным, и он пришел в замешательство.

— Дрогобичский, говорите. Дро-го-бич-ский? Нет, такого я не встречал. А за что его осудили?

— Я же сказал, что он был надзирателем. Среди десятков тысяч мучеников нашлась и такая подлая душа…

— Мне кажется, что еврей-надзиратель в нацистском лагере, скорее всего, несчастный человек. Все зависит от того, что тебе суждено. Значит, ему суждено было стать надзирателем… Сколько лет прошло, а вы никак не можете простить еврея, которого немцы все равно уничтожили бы.

— Да, герр Шлок, я ненавижу всех пособников нацистов, какой бы национальности они ни были. Всех их надо вытащить на свет божий.

— Как я понимаю, вы имеете в виду юденраты. Да, были такие. Создали их немцы, но по мере того, как необходимость в них отпадала, их тут же уничтожали вместе с другими. А по-вашему получается, если кто-нибудь из них случайно уцелел, ему теперь надо накинуть петлю на шею.

— Как бы вы ни пытались выгородить деятелей юденратов, они тем не менее представляли собой одно из звеньев нацистской цепи уничтожения. Верно и то, что среди них попадались и порядочные люди — ученые, адвокаты, врачи, полагавшие, что им удастся хоть сколько-нибудь облегчить участь обреченных, но они скоро убедились, что сделать ничего нельзя. Некоторые из них кончали жизнь самоубийством, другие оставались на местах и помогали тем, кто сопротивлялся.