Длинные тени - [148]

— После войны меня одолевали совсем иные заботы: у меня тогда болела голова о том, как бы прокормиться. Что и говорить, уничтожил он не только мою мать, а еще тысячи людей, а по-вашему получается, что рассчитаться с ним должен был один я… — Шлок снова надел очки и уже более спокойно продолжил: — Если вы еще не устали, я расскажу вам, что произошло дальше.

Берек хмурит брови. Пусть говорит, что хочет. Придет время, и он заставит Шлока рассказать о Собиборе, о «небесной дороге», утоптанной сотнями тысяч человеческих ног, об убийцах, нашедших приют в Южной Америке.

Шлок начал издалека:

— Еще до тридцатых годов, когда деньги упали в цене и дороговизна в Австрии росла с каждым днем, началась паника: люди стали уезжать из страны, где все труднее становилось прожить. В погоне за заработком австрийцы готовы были оставить насиженные места, бросить свой дом и годами нажитое имущество. Эмигрантом стал и мой отец. Он надеялся, что в Гамбурге ему повезет больше, чем в Вене. Почему именно там, а не в другом месте? Гамбург в то время был вольным городом. К тому же большой порт, крупный торговый центр, известный не только в Германии. На переезд в Гамбург у отца была еще одна причина: у него там было кое-какое знакомство. На первых порах он решил поехать один, без семьи, а его место в Вене должен был занять я. Хозяин мастерской дал на это свое согласие с условием, что в течение двух лет платить мне будет вдвое меньше, чем отцу. Вот так я и стал ювелиром. Работа мне нравилась…

У Шлока перехватило дыхание, и он надолго замолк. Зажатое в ладонях лицо его как бы съежилось. Должно быть, у него в голове ворочались тяжелые, как глыбы, думы. Рассказать все, как было, он не может, кое о чем надо умолчать, что-то опустить. А возможно, здесь сказалось его болезненное состояние. Еще в начале разговора Шлок показал Береку выписку из истории болезни. Лечить его Берек не намерен, но ознакомиться с диагнозом не помешает. Ясно, что Шлоку нужно немного передохнуть, и Берек сказал:

— Герр Шлок, отложим на время беседу. Я хочу предложить вам поужинать со мной. Ужин, правда, довольно скромный, но еда такая, что вам все можно, — трефного можете не опасаться. Давайте вымоем руки и сядем за стол.

— А-а-а… — Шлок махнул рукой. — Хотя я первый завел разговор об ужине, но, если уж по правде говорить, к еде я безразличен. Большим едоком я никогда не был, а в последнее время и вовсе меня на еду не тянет. Получается так, что я ем и меня что-то гложет. Вот так, дорогой доктор, но это разговор особый. Не буду себе и вам перед едой портить настроение, и о моей болезни поговорим после.

Стол, стоявший посреди комнаты, был так обильно уставлен яствами и напитками, словно Берек решил заметно пополнить дневную выручку ресторана. Кельнер наставил столько тарелок и тарелочек, бутылок, фужеров и рюмок, что хватило бы еще на несколько человек. Вначале они выпили немного виски и запили содовой со льдом. Берек попробовал кусочек необыкновенно вкусного кисло-сладкого мяса. Шлок медленно жевал зелень и не мог отвести взгляда от большой льняной салфетки, которой до этого была прикрыта еда. На салфетке было шестнадцать квадратов с темно-синими полосами по краям. В каждом квадрате рисунок: ветряная мельница, цветы, девочка и мальчик на фоне нидерландского пейзажа. В Голландии Шлок не раз видел такие салфетки и скатерти. Интересно, каким образом они оказались здесь, в Бразилии?

Берек удовлетворил его любопытство:

— Когда кельнер занес мне меню, он как бы между прочим спросил, откуда я прибыл, и тут же вернулся со скатертью и салфетками.

Самолюбие Шлока было задето:

— Где уж мне, герр Шлезингер, тягаться с вами, если вы позволяете себе платить за номер такие бешеные деньги. Мне тоже приносят все, что душа желает, но никому не придет в голову украсить стол приятной для меня скатертью. Хотя это, наверно, считается суетой сует.

Ну вот: ко всему Шлок еще и завистлив.

После ужина Шлезингер выразил желание ознакомиться с медицинской картой. И вот что там было сказано:

«В 1943 году вследствие телесных повреждений у больного оказалась травмированной правая лопатка. Пострадавший длительное время не обращал внимания на боли. В 1953 году на месте ушиба возникла опухоль, не поддававшаяся лечению. На основании результатов обследований (рентгеновских снимков, лабораторных анализов и др.), учитывая возможные тяжелые последствия, больному была предложена срочная операция. Свое согласие он дал только спустя девять месяцев. Лопатку пришлось удалить. Шов долгое время не заживал, рана кровоточила. Правая рука плохо действовала. В октябре 1977 года боли усилились, и было основание подозревать, что опухоль дала метастазы. Была предпринята новая операция. Диагноз — остеосаркома».

Пока Шлезингер читал заключение, Шлок пристально следил за ним, повторяя про себя слова заключения. Со стороны могло показаться, что они вдвоем читают один и тот же текст. Это неудивительно: больной знал его наизусть.

— Теперь вы видите, что я одной ногой уже на том свете? Как же мне быть? Другой на моем месте сказал бы: чем такая жизнь, лучше головой в омут, а я, как утопающий, хватаюсь за соломинку. Все еще на что-то надеюсь…