Длинные тени - [117]

Мендель не успокоился до тех пор, пока комиссар не согласился взять его под стражу и посадить на время в камеру предварительного заключения.

Пронырливые газетные репортеры вскоре узнали об аресте Менделя, и кое-кому из них разрешили встретиться с ним. Свою причастность к истреблению евреев он, конечно, отрицал. В Собиборе он недолгое время был, но занимался там исключительно делами строительства: возводил здания для персонала лагеря и мастерские, в которых рабочие команды должны были ремонтировать оружие. Что до Треблинки, он это название слышит впервые.

Ответы Вагнера появились в газетах, и он склонен был покинуть место своего добровольного заточения. Но перед самым его уходом в полицейский участок, без вызова, в сопровождении журналистов явилось «частное лицо» — бывший узник Собибора Станислав Шмайзнер, и с первых же слов: «Привет, Густ!» — Вагнеру стало ясно, что на этот раз ему не скрыться, что его настоящая фамилия станет известна всем. «Привет, Густ!» — так фамильярно к нему обращались лишь считанные его друзья из числа эсэсовских офицеров в одном только Собиборе. Знал об этом и Шмайзнер. В лагерную ювелирную мастерскую, где он работал, Штангль и Вагнер часто наведывались. Вагнер вспомнил показания Шмайзнера против Штангля и, увидев его так неожиданно, пришел в ярость, потеряв контроль над собой. Назавтра в печати появились снимки, на которых было запечатлено, как Шмайзнер отводит от себя правую руку замахнувшегося на него Вагнера. Под снимком были приведены слова, сказанные здесь же Вагнером:

«Мы думали убить тебя, еще когда ты свидетельствовал против Штангля. Тогда мы оставили тебя в живых. Теперь же мои друзья тебя уничтожат».

Бывших нацистов и их последышей возмутило, что Вагнер с самого начала не отдает себе отчета в своих словах и поступках. Да и неизвестно, что еще он может выкинуть и к каким опасным последствиям для нелегального нацистского движения это приведет.

В ДАЛЬНЮЮ ДОРОГУ

Во вторник тридцатого мая 1978 года, на рассвете — Амстердам еще не пробудился ото сна, — Берек уже был в аэропорту. Зря торопился. Вылет в Бразилию задерживался более чем на час. Жаль. Он спешил, а мог бы подольше побыть дома, подержать еще в своих ладонях лицо Фейгеле.

Всю ночь они почти не спали. Никак не могли наговориться.

— Ты когда-то обещал, — напомнила ему Фейгеле, — что мы никогда не будем разлучаться. Что же тебе снова взбрело в голову и не сидится на месте? Несет тебя нелегкая черт знает куда, на край света! Твое счастье, что я на тебя не могу долго сердиться: за все мои страдания бог одарил меня любовью. Поезжай и на этот раз, в добрый час! Но сколько это может продолжаться? И без этой поездки никто тебя не упрекнет, что ты свой долг не выполнил до конца. Обо мне не беспокойся. Ты ведь меня знаешь. Вонделу я, конечно, буду звонить часто. Береги себя, — прошептала она, прильнув к нему.

Он думает о Фейгеле, и чувство нежности к ней переполняет его существо.

Летное поле занято десятками авиалайнеров, и от несмолкающего гула их мощных двигателей содрогается все вокруг. Берек подумал: человек устремляется все выше, все быстрее, но до птиц пока ему далеко. Птица будто застыла в неподвижности, но достаточно ей раскрыть крылья и почти бесшумно взмахнуть ими, и она взовьется выше облаков.

В «боинге» Берек удобно устроился в мягком кресле у иллюминатора и, не дожидаясь напоминания, пристегнул ремни. За бортом накрапывал дождик. Один толчок, другой. Шум двигателей все нарастал, превращаясь в сплошной гул. Машина как бы нехотя оторвалась от бетонных плит летного поля, нашла для себя посреди туч светлеющую дорожку и устремилась на запад. Все время на запад.

Береку чудится, что в безмолвной пустыне, окружающей самолет, тянется длинный караван тяжело навьюченных верблюдов. Они послушно следуют за человеком с большой бородой. Он чем-то напоминает дедушку Рины. По сей день Берека не оставляет щемящая тоска по дому своего детства с его земляным полом, по людям, ушедшим в небытие.

У Рининого деда была одна-единственная коза, а верблюдов он и в глаза не видел. Его вместе с другими гитлеровцы сожгли заживо, когда он, облаченный в молитвенную одежду — талес, находился в синагоге. Кажется, дым от костров, на которых сжигали людей, поднялся высоко-высоко над землей и не хочет растаять. Береку чудится, что сквозь клубы дыма он видит и Рину.

Рина… Его первая погубленная любовь. Через всю жизнь пронес он светлое чувство к двум любимым — к Рине и Фейгеле. Фейгеле, Фейгеле! Легко ранимая, импульсивная. Порой не знаешь, что может ей прийти в голову. Вздумалось же ей ни с того ни с сего приревновать его к немке Беттине. Вначале Фейгеле не подавала вида, но когда встретила ее в Майнце, где та была у них гидом, в Фейгеле будто что-то надломилось. Она то и дело впадала в уныние, не находя себе места. И когда ее уже совсем проняло, она вскинула руки, обхватила ими свои распущенные по плечам волосы и заговорила так, как когда-то в юности:

— Муженек мой, знаешь, что я тебе скажу? Оказывается, ты парень не промах. Ты, миленький, крутишь любовь, а я-то считала, что ты у меня не такой, как все. Думаешь, у меня шоры на глазах или я какая-нибудь дурочка и ничего не замечаю? Ошибаешься. Ты спросишь, о чем я веду речь? Не о чем, а о ком. Лучше, если ты сам назовешь ее.