Дизайн мечты - [34]

С чувством грусти и странной обездоленности я приступила ко второй стопке, разбирать которую оказалось намного легче. Здесь были сплошь ранние эскизы дизайнов, над которыми я работаю — точнее, работала до того, как десятичасовой рабочий день в «Старке» высосал из меня остатки вдохновения. Я оставила все рисунки до единого. К огорчению Ханны, перевязала стопку широкой черной лентой и отнесла назад в кухню, на полку с кулинарными книгами, так недолго радовавшую глаз приятной пустотой. Это исторические хроники, заметки на полях, которые мои биографы будут скрупулезно разбирать. Даже если остаток дней мне суждено продавать непомерно дорогую кухонную утварь представителям элиты Верхнего Ист-Сайда и никогда не делать прекрасные столы и меланхолические стулья, я сохраню эскизы хотя бы в качестве наскальной живописи на стенах собственной пещеры.

Взглянув на третью стопку, я тяжело вздохнула. Не хотелось ею заниматься. Было уже поздно, хотелось есть, да и достаточно уже прогресса на один вечер! Наведенный порядок по-любому долго не продержится: банк не перестанет присылать мне выписки, чужие люди не прекратят совершенствовать мои дизайны…

— Сегодня мне попались полусладкие «Нестле», — похвасталась Ханна. — Батончики нашлись в нижнем ящике, под арахисом.

Она стояла в дверях, наблюдая за мной из кухни. В течение всего процесса я чувствовала пристальный взгляд подруги. Ханна, как антрополог, изучала новый подвид неряхи домашней, domestocus messimus, не понимая, как подобные индивидуумы выживают в бытовом хаосе.

Я подняла глаза. Не знаю, что общего у меня и «Нестле» с арахисом, но рада была отвлечься от своего занятия — третья стопка выглядела внушительно.

— Если закончишь сегодня, я сделаю тебе печенье с шоколадной стружкой, — посулила Ханна.

Мне давно хотелось перекусить, но я была настороже и почуяла хитрость.

— Все, что нужно для шоколадного печенья, находится в квартире?

— Да.

— Все-все? — переспросила я с вполне оправданным сомнением: в этой квартире я редко могу отыскать нужную вещь.

— Ванильный экстракт закончился, — призналась Ханна. — Но у тебя где-то была ваниль в стручках, так что я обязательно что-нибудь придумаю.

В этом я не сомневалась, поэтому пошла на сделку.

— Тогда начинай делать печенье. Я разделаюсь с этой кучей через час.

Тут уже Ханна почуяла подвох.

— Надеюсь, ты не собираешься просто обвязать стопку лентой и отнести назад в кухню?

Меня подмывало поступить именно так, но я отрицательно покачала головой:

— Нет, обещаю прошерстить мелким гребнем.

Ханна улыбнулась, довольная бархатной перчаткой своей последней фразы на руке с железной хваткой. Оставалось лишь возмущаться нелепостью сложившейся ситуации. Это была моя квартира, где мне полагалось жить по своим правилам, однако уже который день я плясала под дудку Ханны.

Я приступила к третьей стопке, откладывая в сторону журналы, каталоги, счета, буклеты музеев и желтые страницы из «Нью-Йорк таймс». Я не барахольщица, хранящая каждую газету, попавшую в дом, но третья стопка почти убедила меня в обратном. Эта гора копилась несколько лет, и временами мне казалось, что я ни разу в жизни не выбросила ни одной вещи.

Примерно на половине бумажной горы стали попадаться старые истрепанные письма. Я совершенно забыла о них и на минуту застыла, неотрывно глядя на почерк матери, такой знакомый, узнаваемый, настолько плотно вплетенный в память, что он казался живым существом. Как мамино дыхание на моей щеке. Как прикосновение ее губ к моему лбу…

Девяносто один: через столько дней после маминой смерти отец заставил меня освободить ее шкаф. В ненастный ноябрьский день я несколько часов разбирала мамины вещи. Никогда не знаешь, что оставлять — хочется сохранить все, поэтому сразу устанавливаешь критерии и строго им подчиняешься. Визитки сохраняем только с личными пометками. Выбрасываем письма, которые выцвели настолько, что их нельзя прочесть. Оставляем мамины шелковые блузки — возможно, когда-нибудь я буду их носить. Выбрасываем мамину обувь — в ее туфли мне никогда не влезть.

Незадолго до смерти мама предлагала вместе разобрать шкаф, но я отказалась: это было бы слишком болезненно, нестерпимо грустно и невыносимо реально. Тело мамы уже пропиталось болью, печалью и страшной реальностью, и все, что ей хотелось, — знать, какие из ее вещей обретут вторую жизнь, перейдя ко мне. Умирающая женщина желала взглянуть на собственную эпитафию, и я ей в этом отказала. Сейчас я в этом горько раскаивалась. Я осталась с вещами с неизвестной историей: неотправленные, оставшиеся без ответа любовные письма мужчине по имени Билл Диксон, фотографии бунгало в Майами, коллекция спичек из парижских ресторанов. Эти вещи были загадочны, как иероглифы, а мама казалась Розеттским камнем. Я всегда буду гадать, что они означают. И никогда не перестану думать, почему мама не рассказала мне о них.

Слезы подступили к горлу, когда я смотрела на письма Биллу Диксону. Так бывало всякий раз, стоило мне взять их в руки: пожелтевшие листки действовали на мои слезные железы как свежеочищенные луковицы, поэтому я предпочитала хранить их подальше, чтобы не наткнуться случайно. Не знаю, где они скрывались последние четыре года, но это хорошее место. Надежное. Пусть туда и возвращаются.