Дивертисмент братьев Лунио - [36]

Дверь открыла, поклонилась слегка – настоящая петербурженка, интеллигентка, видно было сразу. Закутанная в облезлую шубу какую-то, а снизу длинная юбка, до туфелек. Голова почти седая, не вся, уложенная, не покрытая, а сама в морщинках: и шея, и под глазами, хотя не старая ещё, лет сорок пять – сорок семь, не больше. Глаза печальные, даже старее, чем сама, почти бесцветные и сухие, выплакавшие всё, наверное, до конца.

Рукой в гостиную пригласила и пошла медленно передо мной, повела. Дошли, сели. Я вещь достал, развернул и на стол положил, красного дерева стол тот был, не сожжённый. И один диван, куда сели с ней, тоже красный, с резными завитками на подлокотниках. Больше ничего. Всё как у всех, только у неё сын ещё был и дочка, и оба они от голода умерли. В первую же зиму. Так она мне рассказала. А она выжила вот, хотя всё, как я понял, что могло помочь выжить, доставалось им, детям.

Папу она не знала сама, но слышала про него от мужа, от Волынцева, от заказчика нашего. Аркадий, сказала, исключительно отзывался о папе вашем, об умелости его, об особом ювелирном таланте и о высокой порядочности человеческой.

Потом брошь эту в руки взяла, долго смотрела на неё и молчала. Не то чтобы на свет там, к окну поднести, покрутить и искорки поизучать. А просто держала и смотрела. Я говорю, ваше это, Полина Андреевна, муж ваш не забрал. Не успел забрать тогда. А папа велел найти вас и заказ отдать. Папа умер сам, перед войной.

Она головой покачала, про своё думая про что-то. Потом сказала, что это, мол, чрезвычайно любезно с нашей стороны, что так мы с ней поступаем, я и покойный мой папа. И что она несказанно благодарна нам и никогда этого не забудет. А я подумал, что – ясное дело – такой штукой если по уму распорядиться, то можно жизнь себе и питание до конца войны обеспечить, если только она вечной не окажется.

– Вы, наверное, подумали, что я немедленно попытаюсь это продать? – тихим голосом спросила Полина Андреевна, оторвав от броши глаза и переведя их на меня. – Нет, не стану. Не дождутся они – ни Иосиф Сталин, ни фашисты Адольфа Гитлера. Это теперь будет со мной. До конца. Это всё, что осталось теперь от моего Аркадия.

– Да, – согласился я с её довольно странными словами, чувствуя, однако, что есть в них что-то истинное, настоящее и что скрывают они какую-то плохо известную мне правду. И сказал, сам не зная для чего: – Вот и папа говорил, что Ленин умер, а идеи остались. И Сталина он тоже не любил, говорил, что убийца.

– Оба они убийцы, Гришенька, но теперь это не имеет ровно никакого значения. Что могли, они уже сделали. А этот, – она кивнула за окно, – ещё и сделает. – Полина Андреевна с трудом подняла себя на ноги и во второй раз вежливо поклонилась в моём направлении. – А вам ещё раз огромное спасибо за всё, и пусть у вас всё будет в жизни так, как быть тому должно.

Когда я вернулся к себе на Фонтанку, то уже знал, как поступлю, если всё получится из того, что я собирался предпринять. Или даже если удастся только часть моей задумки. А пока, не размышляя долго, я вытащил из кладовки мешок, что освободился из-под пачек с перловкой, разложил его на полу и начал методично и по возможности аккуратно, так, чтобы набить пополней, укладывать в него продукты.

Начал с тяжёлого, с тушёночных банок и других консервов, всех сортов, для равновесия. Потом – крупы, тоже всякие. Дальше – в очередь, тоже всё похожее, что не бьётся. Для банок из стекла, закатанных, ну где мёд был и другое, и бутылей с маслом, и водки освободил другой мешок и тоже сложил. А рюкзак набил тем, что полегче: макароны в основном, сухофрукты, палку сырокопчёной накрепко затвердевшей колбасы, сухое молоко, сахар. И папиросы. Много папиросных пачек. Потому что заметил на правой руке у Полины Андреевны пожелтевший ноготь указательного пальца. Не знал, от табака или от чего, но подумал, хуже не будет, это всегда валюта, как и водка. И так мне радостно было в этот момент, когда передачу ту собирал, и так на душе спокойно. Потому что знал, что хочу помочь женщине этой ужасно, милой такой и несчастной – и потому ещё, что она не выдаст меня никогда, и не скажет никому, если спросят откуда, мол, что и почему. Я многим хотел бы помочь, очень даже многим, но страх всегда жил во мне и не пускал, отгораживал мысли мои от добрых поступков. Этот страх всегда был раньше меня, проворней. Не дай Бог, Гришенька, подсказывал мне осторожный маленький человечек, живущий внутри меня, не дай Господь, выйдет такое дело наружу, и не оберёшься ты тогда несчастий, которые обрушатся так, что голову не успеешь прикрыть руками.

А стыдно иногда было, хоть в крик кричи. Когда Веру Малееву, одноклассницу мою из соседнего подъезда, помню, видел, как бабушка её, Ариана Тихоновна, на саночках куда-то увозила, спящую, ставшую тельцем своим мёртвым ещё меньше, чем в школе была. Я тогда догнал их, бабушку рукой задержал и банку ей сунул, с рыбой, кажется, и пачку печенья сливочного. Больше не мог, хотя ещё как мог, но не поверила бы, что просто так, и не знаю, куда бы потом всё это завело. Пока она соображала, я развернулся и убежал, не дожидаясь ни «спасибо», ни чего другого. А на завтра на подоконник на их этаже карточку хлебную бросил, может, не кто другой, а она сама подберёт, бабушка эта Малеевых.