Диверсант - [12]

И наутро я снова связывал обрывки своей памяти, пока не объяснил, не разгадал загадку своего спасения…

…Вот как оно было. Мы прочесывали лес. Я шагал в редкой цепи. Под ногами шелестели павшие листья, хвоя. Вокруг ели, сосны, осины. В руке у меня взведенный пистолет. Перед проческой командиры повторяли: «Тут не немцы, а белофинны. Маскируются они умело, хитро. Часто на деревьях сидят. Они в маскхалатах. Так и прозвали их — «кукушки». Прыгают с деревьев как рыси. Смотрите в оба, хлебало не разевайте».

А я проворонил «кукушку», финский солдат свалился с елки, как с неба. Сбил с ног, я рванулся, сбросил его… Вот тут скорее всего он и выхватил свою финку. От удара все померкло. В последнее мгновение я все же увидел, что он схватил меня за горло… Все. Конец…

Но как я вернулся к жизни? Как убил врага? Как? И вот в госпитальной палате я долго и упорно разгадывал эту загадку. До тех пор, пока откуда-то не выплыли слова бойца из нашего взвода: вроде звали его Алексеем. Да точно — Лешкой. Это он, ну да, он поднял пистолет с моей груди, вынул из него обойму и сказал: «Ну, теперь ясно, одного патрона не хватает. Стало быть, ты и выстрелил, Гришка. Ты. Других тут не было. И пушка именно твоя. Прямо «кукушке» в грудь… А ты не помнишь? Ну ясно, тут все из башки вылетит, когда в тебя финку сунут да еще за горло возьмут… Другое удивительно, Гриша, ты ведь свой ТТ всегда на предохранителе держишь. Как же ты успел его с предохранителя снять да еще на спуск нажать? Что ж, когда смертушка приходит, все успеешь»…

На этот вопрос я и в госпитальной палате достоверно ответить не мог…

Я ждал, когда ко мне заглянет медсестра Катя, так хотелось рассказать, что вспомнил, объяснить, откуда взялся финский нож. Именно финский.

Не успокоился, пока не рассказал.

Глава одиннадцатая ГРЕБЕНКА

Врачи, медсестры, санитарки все реже называли его Бездоком. Теперь в госпитальных списках он значился как Григорий Михайлович Михеев. Да, он вспомнил свою фамилию, имя, отчество, но воинских документов у него по-прежнему не имелось. А непреходящий интерес к его участию в боях, расспросы медиков и ранбольных подгоняли работу его мозга. Да и он сам упрямо напрягал свою память. Было это тяжело и сложно, все вспоминалось клочковато, как говорил его учитель математики: пятое через десятое. Он все еще не мог точно определить время и место, где происходило то или иное событие, что раньше, что позже. К тому же мешала недавно осознанная необходимость быстро решать, что можно рассказывать, а что нельзя. Никак нельзя. Табу! Все время приходилось быть настороже, не проговориться.

Вот почему даже при разговорах с Катей, со старым доктором, а особенно с особистом старшим лейтенантом Румяновым, он испытывал мучительное напряжение мысли — вот это можно, а это нельзя. Никак нельзя! Все приходилось просеивать, как через сито: о том, как шагали по осеннему лесу, прочесывая затаившихся белофиннов, — вот это можно, а вот про парашютные прыжки и десанты нельзя. Ни гу-гу…

Когда стал думать о парашютных прыжках, на память почему-то пришла парашютная вышка. Московская. В Центральном парке имени Горького, где в детстве не раз бывал с отцом, а уж потом и другая вышка, с которой будущие разведчики и диверсанты совершали свои первые учебные парашютные прыжки.

Московская вышка стояла близ Крымского моста, на берегу Москвы-реки. И он, четырнадцатилетний, долго-долго взбирался по винтовой лестнице и видел только спиральный спуск, по которому скользили на ковриках, а то и просто на «пятой точке» мальчишки и девчонки. Когда же оказался на самой верхотуре, вышел на открытую всем площадку и на него надели парашютные лямки, он оглядел окрестности, всю столицу, подумалось: «Вот они, кремлевские башни со звездами, дворцы и церкви, колокольня Ивана Великого, выше которой в столице нет ни одного здания», — как говорил отец. Дух захватывало, когда посмотрел вниз, там ползали люди-карлики… «Ну что ты тянешь, прыгай, — укорил его инструктор. — Прыгай быстрее. Экая каланча, а трусишь»…

Устыдившись, зажмурился и сполз по наклонной плоскости, нырнул в неизведанное… Его тряхнуло, дернуло и с силой выпрямило. Он открыл глаза… Над ним висел большущий разноцветный купол, крепкий и надежный. Он успокоился и с чувством превосходства оглядел маленьких людишек-карликов. Разглядел отца. Даже он, ростом за два метра, казался крошечным…

Как ни странно, но прыжки, совершенные в воинской части из корзины аэростата, а потом и с самолета, показались ему менее страшными, чем тот прыжок с московской вышки.

Ранней осенью сорок первого года Григорий оказался среди ровесников, восемнадцати-девятнадцатилетних парней, как на подбор и действительно на подбор — рослых здоровяков, как и он сам. Все они окончили десятилетку или первый курс института, изучали немецкий язык, занимались спортом.

Григорий вскоре вспомнил, что отношение к ним было особое, иное, чем в обычных армейских частях. Конечно, были и строгости — в строю, на учениях, занятиях, но заметны были и отличия, привилегии: новенькое добротное обмундирование, вместо винтовок редкостные в ту пору автоматы ППШ. Бойцы пользовались неслыханным в армии правом — вне строя вести со старшими начальниками, не только со взводными, но и с ротными и батальонными, доверительные разговоры, обращаясь по имени-отчеству.