Дитя-зеркало - [43]

Когда я прилежен, бабушка, в лучших традициях школьных учителей, в награду читает мне вслух. Чаще всего это тексты исторические — какое-нибудь коронование или битва, — выбирает она их из учебника Лависса. Бабушка обожала историю и могла часами обсуждать достоинства разных королей. Я слушал ее с благоговейным вниманием. Читала она хорошо, с искренней убежденностью, заражавшей и меня. Самое большое впечатление производил на меня рассказ о том, как Верцингеторикс сдался Цезарю. Было ли тут дело в благородной простоте стиля, но только побежденный герой казался еще более великим в минуты поражения, чем торжествуя победу. Судить об этом не берусь, но, когда бабушка читала о том, как предводитель галлов подъезжает к римлянину на своем могучем коне и гордо бросает к его ногам оружие, а тот равнодушно глядит на него, я с трудом удерживался от слез. Эта проза представлялась мне возвышенной и прекрасной, она изобиловала словами, смысл которых оставался для меня туманным и зыбким. Я решил в них разобраться самостоятельно и вдруг с удивлением, ибо еще не отдавал себе отчета в том, как далеко уже продвинулся в науке чтения, — с удивлением обнаружил, что все это не так уж и трудно. В один прекрасный день оказалось, что я могу без всяких затруднений прочесть весь текст от начала до конца. Я понял это даже не сразу, настолько был возмущен подлостью Цезаря, который через некоторое время после своей победы повелел придушить поверженного врага в римской темнице. Я не верил своим глазам. Неужто я умею читать? Чтобы окончательно в этом убедиться, я прочитал рассказ еще раз; сомнения не было — все слова были совершенно понятны. Да, я умею читать!

Я со всех ног устремляюсь к бабушке и сообщаю ей великую весть. Я умею читать! В швейцарской наступает праздник, комнаты звенят благодарственным гимном, его отголоски выплескиваются на улицу, достигая ушей мясника и торговца лекарственными травами. Но самая главная радость еще впереди. Триумф свершается позже, с наступлением сумерек, когда в швейцарскую приходит отец, которому готовят великий сюрприз. В глубине души я чуточку трушу, я подобен актеру, которого перед выходом на сцену охватывает тревога, и, когда после ритуальной беседы о болезнях желудка и о росте цен на провизию бабушка с торжественностью церемониймейстера велит мне открыть учебник, а отец напускает на себя строгий вид, ибо но привычке но ждет от меня ничего хорошего, мой голос поначалу немного дрожит, но постепенно он крепнет и даже начинает звучать слишком громко, точно я читаю глухим; в моих интонациях проскальзывает некоторая напыщенность, но что поделаешь, история, которую я читаю, так прекрасна! Разве я могу оставаться спокойным! Без единой запинки я выпаливаю весь текст и с бьющимся сердцем поднимаю глаза…

Этому мгновению суждено навсегда остаться у меня в памяти, ибо — о чудо! — отец улыбается! Бабушка пытается побороть волнение и, чтобы не расплакаться, усиленно моргает за стеклами очков своими серо-голубыми глазами, но бабушкины слезы мне не в диковинку, бабушка плачет часто и по любому поводу. Улыбка отца — вот что меня потрясает, и мне кажется — может быть, оттого, что мы теперь не живем с ним в одном доме, — что такой изумительной улыбки я у него еще не видел, он улыбается растроганно и в то же время победно, словно это он сам так блестяще выдержал трудный экзамен. Его улыбка действует на меня заразительно, а тоже начинаю улыбаться, и мы с ним так глядим друг на друга, как, наверно, никогда еще не глядели и как уже не будем больше глядеть никогда.

Не помню, какими словами хвалил он меня, но после этой улыбки мне уже не нужны были никакие слова, так же как и последовавшая за ними награда — она, разумеется, доставила мне удовольствие, но слишком уж пахло от нее моралью копилки… Впрочем, стоит ли придираться, ведь все это сделано было от чистого сердца. Отец вытащил из жилетного кармана двухфранковую монету и по ложил ее на стол рядом с портретом доблестного вождя галлов.

После чего дедушка отдает концы

Таков был главный эпизод этой зимы, который сверх всего прочего отворил передо мной стеклянные дверцы дядиного книжного шкафа. Правда, не сразу. Бабушки помнят предостережения мясника из Гризи и не хотят, чтобы моя голова утомлялась в ущерб остальному телу. Впрочем, от чтения меня вскоре отвлекут события, смысл которых недоступен моему разумению.

Бабушка была бы рада посвятить себя целиком моему воспитанию, но ей помешают заботы, связанные с поведением дедушки Эжена. В действительности эти неприятности вызревали давно, они были с самого начала заложены в их браке, сказать про который, что он был неудачным, значит ничего пе сказать. Я был тогда вряд ли еще способен об этом судить; к тому же я с младенчества привык к перебранкам и ссорам, и они представлялись мне естественным климатом жизни всякой семьи, а еще, как я уже говорил, я был покорен беззаботным характером дедушки, который был как второе малое дитя в семье; поэтому меня всегда удивляло и даже коробило излюбленное бабушкино восклицание, когда она совсем падала духом: «Чем я так прогневила господа бога, что он наградил меня таким мужем?» Все это происходит в ту же зиму, что и душераздирающая сцена, когда бабушка вырвала кусок хлеба из его рук. Здоровье беспутного дедушки внушает тревогу, у него все сильнее отекают ноги, между пальцами даже образуются язвы. Необходимо держать его под строгим присмотром и не давать ему пьянствовать, а это задача отнюдь не из легких. Я понимаю, что дедушка дома томится, он хватается за любой предлог, чтобы улизнуть в кафе и посидеть там хоть немножко; это уже немалый прогресс. Ведь в прежнее время он привык исчезать на более длительный срок, лишая нас вдруг своего присутствия, — присутствия, надо сказать, праздного и не слишком заметпого в доме. В таких случаях мне доводилось ночевать вместе с Кларой в швейцарской, на большой кровати в алькове. Должно быть, у нее становилось спокойнее на душе, когда я спал с нею рядом, но она все равно очень нервничала, сетовала на наказание божье, ворочалась с боку на бок, часто вскакивала с кровати, прислушиваясь, не звонит ли звонок в парадном и не пора ли тянуть за шнурок, — словом, сама не спала и меня то и дело будила.