Дитя-зеркало - [20]

Мы долго надеялись, что профессорская метафора о подрезанном деревце не останется простой риторической фигурой. Но, увы, это было лишь пышным южным красноречием. Жестокая пытка, которой меня подвергли, оказалась напрасной. Я не дал свежих ростков, мое дыхание ничуть не улучшилось. Приступы удушья мучают меня при самых разных обстоятельствах, как и прежде, и мне кажется, что деспотизм покойного дяди продолжает давить на меня чудовищной тяжестью моих воспоминаний. Звуки, которые я пытаюсь извлечь из отцовского горна, все так же слабы. Мое собственное тело, которое я все больше для себя открываю, терзает меня.

Рай, которого я должен стыдиться…

Так уж заведено, что каждое воскресенье мы наносим визит моим деду и бабкам с материнской стороны. Делается ли это из чувства долга, из любви или по привычке, сказать трудно. Это живые родственники, и вполне естественно, что мы общаемся именно с ними, а не с покойными родичами отца. У отца есть только материнский портрет, вера сестры в призраков раздражает его. Но у человека есть потребность жить в семейном кругу — этим, должно быть, и объясняются добрые отношения, сложившиеся у отца с тещей. Однако это как-то не вяжется со стремлением родителей забыть свои корни. Наше прошлое, которое годы спустя станет так дорого для меня, имеет в глазах родителей какой-то непонятный мне изъян, что-то похожее на неравный брак в благородном семействе. «Черт побери, не все же вышли из бедра Юпитера», — говорит по этому поводу моя прабабка. Когда речь заходит о нашем генеалогическом древе, загадочная немилость судьбы толкает нас на всяческие ухищрения.

Со времени моего чудесного въезда в озаренный утренним солнцем Люксембургский сад мы очень редко выходим из дому. Опасные для моего здоровья превратности погоды держат меня взаперти, и я лишь в окно поглядываю на колокольню, с которой долетает бой часов. Но все же по воскресеньям, если я только не па постельном режиме, родители отваживаются взять меня с собой в неизменно одно и то же путешествие: мы поднимаемся по улице Сен-Жак и около фермы сворачиваем направо, к кафе, постоянному месту отдыха моего дедушки. Кафе расположено на углу улицы Фельянтинок, и я люблю постоять на этой улице возле одной из витрин: там шьют на швейных машинках три карлицы, две из них горбуньи, все три неопределенного возраста и поэтому кажутся мне бессмертными. Идут годы, я подрастаю, но в какое бы время я ни проходил мимо этой витрины, карлицы все так же шьют, и ни малейшего признака одряхления, ни малейшей усталости не видно на их крохотных лицах. Следом за этим чудом идет особняк, потом два жилых дома, лавка угольщика, лавка мясника — вдохновленный примером карлиц, квартал еще долго будет противиться натиску новшеств и перемен, — и улица Клод-Бернар отлого спускается к авеню Гоблен. Мы приближаемся к цели нашего путешествия, и, если это происходит в дождливые дни весны или лета, нам в ноздри ударяет конский дух. Там и сям виднеются исклеванные воробьями кучки лошадиного навоза. Запах становится еще сильнее, когда, пройдя через подворотню соседнего дома, мы оказываемся под высоким сводом, где расположен главный поставщик удобрений для садоводов-любителей и корма для птиц — конюшни фирмы «Сыроварни Жерве». Войдя в подъезд, родители всегда ускоряют шаг, и мы уже на лестничной клетке; справа от нас — двустворчатая дверь, одна створка застеклена, в другой имеется опускное окошко. Это помещение для консьержки, туда мы и идем. Перед дверью мое лицо радостно озаряется, а на лицах родителей я вижу озабоченность и тревогу, особенно если мы случайно сталкиваемся с кем-нибудь из жильцов, спускающихся или поднимающихся по лестнице; в ответ на учтивый поклон отец кланяется смущенно и торопливо, как будто его застигли на пороге злачного места. Но что поделаешь? Такова судьба. Мы поспешно захлопываем за собой дверь, трудный переход позади, и теперь уже улыбаются все — кто радостно, кто облегченно. Должно быть, вы уже догадались, что консьержка — это и есть моя бабушка…

Впрочем, со словом «консьержка» связаны некоторые лингвистические затруднения. Я почти никогда не слышу, чтобы у нас в доме произносилось это слово, кроме, конечно, тех случаев, когда речь идет о нашей собственной консьержке, невероятно толстой женщине родом из окрестностей Бордо; у нас с ней отношения хорошие, но держимся мы от нее на расстоянии, потому что от ее жилища и от нее самой слишком сильно пахнет чесноком. Установить сходство между двумя консьержками мне трудно еще и потому, что меня сбивают с толку постоянные перифразы, к которым прибегают родители, когда речь идет о комнате, куда мы сейчас вошли. Ее никогда не называют настоящим именем, а говорят первый этаж, или улица Клод-Бернар, или просто уничижительно семьдесят первый. Эти формулы отнюдь не вызваны любовью к лаконичности, особенно у моей мамы. Они порождены пламенным желанием уйти от необходимости называть своим именем жилище деда и бабки, быть может в надежде, что то, что не названо, как бы вовсе по существует или посредством иносказаний будот забыто и исчезнет. Мпо представилась возможность проверить это предположение, когда я однажды необдуманно употребил в разговоре слово «консьержка». Меня тотчас сурово одернули: