Дитя-зеркало - [11]

Лично я мог бы отнестись благодушно к откровенностям подобного рода, поскольку нахожусь еще в возрасте, когда за регулярностью моих отправлений следят с превеликой бдительностью и даже с некоторой долей торжественности; эта жизненная сфера представляет еще для меня занимательный и не лишенный удовольствия ритуал, но мама, которой я поверяю среди прочего и эти подробности своего бытия, постаралась как можно быстрее с помощью соответствующего словаря уничтожить во мне всякое любование этими совершаемыми в гигиенических целях потугами, конечные продукты которых, как и место. в квартире, где этим делом занимаются взрослые, должны обозначаться лишь посредством метафор. Эти лингвистические уловки являются для нее неотъемлемой частью правил хорошего тона, равно как и умение держать себя за столом. Поэтому, несмотря на полное понимание, я был немало удивлен, видя, как дерзко нарушает отец те самые правила, которым учит меня мама, как пространно излагает он все этапы сложного пути, идя по которому столь таинственно преображаются съеденные нами продукты, как рассуждает он о скоплениях газов и вздутиях — о том, как его распирает, — и даже акустические эффекты этой деятельности он склонен не сдерживать, а поощрять, словно бы живот у него и вправду раздут от воздуха наподобие воздушного шара.

Да простят мне мою настойчивость, но я не могу обойтись без этих деталей, они говорят еще об одной стороне моего познания отцовского тела, о той скрытой химии, которая поневоле приобщала меня к его внутреннему устройству. Как это было непохоже на мамины чаепития, с их изысканностью и блеском! Словно желая взять поскорее реванш за призрачный характер своих предков, за ставших легендой приемных родителей, за Аркада, за свою мать на пожелтевшей фотографии, за все могилы и смерти, отец громогласно утверждал собственную материальность и любовно выставлял ее на всеобщее обозрение, сопровождая свою информацию странными, навязчивыми и театральными размышлениями. В этих излияниях не было и тени той грубой и задорной жизнерадостности, которую я обнаружил потом у Рабле. О своих уязвимых местах отец говорил в стиле высокой патетики. Его внутренности, поверял он, раздирает жгучая боль, они сжаты, скованы, блокированы, схвачены спазмами, подвержены процессам отвердения, окаменения, высыхания. С этими врагами он мужественно сражался, поглощая в огромных количествах порошки и пилюли, которыми была битком набита висевшая над умывальником аптечка, и ее содержимое постоянно пополнялось. Отец просто не мог удержаться, он покупал лекарства наугад, вслепую, по совету первого встречного, считал их все спасительными и целебными и одно за другим с полным доверием испытывал на себе, приходя в страшную ярость, когда узнавал, что про какое-нибудь самоновейшее и наимоднейшее средство ему забыли сказать.

Отец сражался с недугом и по-другому, как-то даже по-ребячески, и это зрелище всегда поражало меня. Так он входил в мой мир — путями неожиданными, но слишком уж странными, чтобы они могли меня тронуть: в конце концов, это была оборотная сторона представления с горном; взрослый, который хочет участвовать в играх детей, порою их только смущает, потому что уже неспособен переживать эти игры всерьез. Опираясь на сыпавшиеся со всех сторон советы и рецепты, а также на книги с заманчивыми названиями «Спасайте свою печень!» или, «Спасение вашего кишечника», он убедил себя в пользе ежедневных упражнений в уборной. После приема лекарств он усаживался на стульчак и старательно тужился, что советовал делать, в случае затруднений, и мне; чаще всего он не закрывал за собой дверь, и я словно сейчас вижу, как он восседает на своем пьедестале, багровея и постанывая, и, несомненно, ждет от меня ободряющих слов, но я не решаюсь их ему высказать, раздираемый противоречивыми импульсами — сочувственным любопытством и смутным ощущением, что он опять перешел границы дозволенного, уважение к которым привито мне материнскими наставлениями, ибо он называл своими словами то, что требует иносказаний. Короче говоря, используя излюбленное словечко мамы, я внутренне упрекал отца в отсутствия благопристойности.

Подобная картина, конечно, не вяжется с легендарной встречей бравого офицера с его будущей невестой, как не вяжется она и с общепринятым представлением об отцах, ибо их телесные функции обычно скрыты от нас. Я же был невольным свидетелем отправлений самых нескромных, смущающих душу своим обостренным физиологизмом. Уборная в нашей квартире непосредственно соседствует с кухней, где мама хлопочет возле плиты и накрывает на стол. От приготовлений к трапезе мой взгляд переходит к тяжким потугам отца, который сидит, обхватив ладонями голову, в позе мыслителя. Это предельно сжатое изображение человеческой физиологии дает мне повод для размышлений и, надо признаться, отбивает у меня аппетит, и не оттого, что еда становится мне противной, а оттого, что я но опыту знаю: от вечеров, которые начинаются именно так, можно ждать самых неприятных неожиданностей, — и, когда я думаю о том, что уготовано нам в ближайшем будущем, меня охватывает мучительная неуверенность.