Дитте - дитя человеческое - [16]

И вдруг он сказал так громко, как давно уже не говорил:

— Мы с тобой делили и горе и радость, Марен. Теперь конец. Будешь ли ты верна мне на то время, что тебе еще остается быть здесь?

Он приподнялся на локте и пытливо поглядел ей в лицо.

Марен вытерла затуманенные слегами глаза и ответила ему преданным, любящим взглядом, а затем медленно проговорила:

— Никогда никого другого не было в моем сердце и никогда не будет. Сам господь тому свидетель. Можешь смело положиться на меня, Сэрен.

Сэрен упал головой на подушку и закрыл глаза. Вскоре его рука выскользнула из руки Марен.

VII БЕЗ КОРМИЛЬЦА

После смерти Сэрена туго пришлось двум осиротевшим обитательницам Хижины на Мысу. Как ни слаб был старик, но все же кое-что зарабатывал и вообще служил им опорой в жизни. Теперь в доме не стало хозяина, — не стало их кормильца. Марен приходилось быть не только как можно экономнее, чтобы сводить концы с концами, но и самой добывать средства к жизни на двоих, а это было для нее делом непривычным.

Почти все, что в свое время получил Сэрен за свой пай, как совладелец лодки и снасти, они прожили: на похороны ушли последние средства. Соседи знали наперечет все имущество Сэрена, и некоторое время — до похорон и после — многие усердно занимались подсчетами, не сходясь лишь в одном пункте: куда девались те двести далеров, «раз навсегда» выплаченные за ребенка? Да, на что они пошли? Нового старики ничего не купили, и Сэрен упорно отказывался вложить деньги в приобретение донного невода — новейшей рыболовной снасти, испытанной уже в разных местах и, по слухам, несравнимой ни с какою другою. Рассказывали, что с таким неводом некоторым рыбакам удавалось в одну ночь покрыть все расходы по его приобретению. Сэрен, однако, не пожелал дать денег, и так как никогда не случалось, чтобы в течение жизни одного поколения дважды появлялась в поселке такая крупная сумма, то местные рыбаки продолжали пользоваться старым неводом.

Известно было только то, что деньги не были вложены в какое-либо дело и не проедены. Старики нисколько не изменили своего прежнего образа жизни, а если бы они промотали те двести далеров, — люди уж пронюхали бы. Словом, можно было предположить одно: Марен припрятала денежки для девчонки, чтобы та не осталась бы на мели после смерти обоих стариков. Вообще разговоров о старухе с девочкой было немало — главное, насчет того, как и чем они будут кормиться, дальше этого интерес к ним не простирался. Ведь в семье были взрослые дети, которым полагалось взять на себя все заботы. Двое-трое из них были на похоронах, но, конечно, они явились главным образом затем, чтобы выяснить — не осталось ли какого наследства, и сразу уехали, как только покойника предали земле. Похоже было, что они постарались замести за собой следы; во всяком случае, они и не подумали взять к себе старуху с ребенком, и Марен вряд ли даже узнала толком, где они живут. Она-то, впрочем, и не печалилась о том, что потеряет их след, так как чувствовала, чего можно ожидать от деток, когда те повернутся спиною к родительскому дому. И пусть лучше зарастут для них травою все тропы к этому дому — лишь бы только Дитте была с нею! С этих пор они остались вдвоем на белом свете.

— Все-таки они могли бы помогать хоть немножко, — говорили Марен соседки. — Как-никак, они ведь тебе родные дети!

— Ну, чего там! — отмахивалась Марен.

Конечно, она выносила их в своем чреве, и нелегко ей было родить восьмерых детей. Но, пожалуй, и им не много радости принесла жизнь, раз они не чувствовали себя хоть чем-нибудь обязанными родной матери. Да, недаром говорится: «Одна мать может выкормить восьмерых ребят, но кто слыхал, чтобы восемь ребят кормили одну мать?» Нет, Марен довольна была и тем, что они жили на отлете, не вертелись вокруг нее и не совали нос в ее дела.

Чтобы добыть деньжонок на житье, она пыталась продать хижину и клочок дюн, но покупателей на них не нашлось. Тогда она сдала почти весь дом одному семейному рабочему, оставив себе лишь одну комнатку и уголок в кухне. Устроившись таким образом, Марен подбила себе и девочке деревянные башмаки железными гвоздиками с плоскими шляпками, достала суковатую палку Сэрена и, потеплее одевшись сама и закутав Дитте, стала обходить соседей.

Каждый день, во всякую погоду, они с раннего утра обходили хижину за хижиной, хутор за хутором. Марен приблизительно знала, кому и что чинил в свое время Сэрен, — теперь настала пора получить за работу. Но она не требовала своего, как другие, а только становилась у порога и, выдвинув вперед девчонку, теребила длинный кожаный кошель, какие в ходу у рыбаков, и затягивала свою песню — почти одну и ту же у каждого порога:

— Да благословит бог ваш труд и вашу пищу… и всех вас! Трудные пошли времена, ох!.. И на все нужны деньги, ох! Дорого стало жить, да и старость одолевает. И все-то купить нужно — и сальца и сольцы, как говорится, все до последней крупинки, право слово! Как же быть старухе без деньжонок?..

Когда Марен «пошла по миру», как говорили люди, то хотя большинство их было в долгу у Сэрена, — все же с ней и с ребенком обходились, как с нищими. Частенько заставляли их дожидаться в сенях или за порогом чистой комнаты в то время, как другие то и дело шмыгали мимо нее. Ничем нельзя так унизить человека, указать ему «его место», как заставить его, без особой нужды, постоять за порогом. А если человек и тогда не почувствует своей зависимости, — у него, стало быть, в голове не все-ладно.