Диспансер: Страсти и покаяния главного врача - [13]

Хорошо, что я тогда не узнал об этом, а то бы испугался и, возможно, воздержались бы мы от лечения. В конце концов, и вышестоящая организация от лечения воздержалась. Мы только изучаем какой-то новый метод. Эксперимент на людях — так тоже повернуть можно. Не лечить ее мы имеем полное юридическое право. А вот лечить — это право очень сомнительно. Да она еще и скандалистка, домашний шпион! Мы ее тут пытаемся спасать, когда все уже отказались, она же нам за спиной гадит, запутывает. Вообще, искренние путаники еще опасней циничных провокаторов. Искренность у путаника убежденная — каждый поверит.

Между тем своей закулисной деятельностью наша больная привлекла внимание общественности. В легочном санатории мнения разделились. Одни говорили, что рецидив рака лечить все равно нельзя, что «это издевательство» над Уткиной следует немедленно прекратить и что, дескать, слишком велики ее заслуги перед местной медициной, чтобы делать из нее подопытного кролика. Один даже сказал: «Что бы они ни делали, к первому сентября она умрет». А другие считали, что раз все равно все потеряно, нужно пробовать — авось получится. А заведующий горздравотделом молчит, ни жестом, ни словом ничего не выражает. И я ничего не знаю. А поганое колесо за моей спиной крутится. Собственно, что здесь поганого? Обычные разговоры, обычные споры для данной ситуации. Общечеловеческие. Не в самих разговорах дело, даже не в поведении больной, не в этом погань. Несчастье наше и боль — в ситуации, при которой любая мелочь, даже случайность, бьет тебя беспощадной и свирепой дубиной. Конечно, если бы я знал…

Но я ничего не знаю, наблюдаю за ней. Она доносит и смердит за спиной, а боли внизу живота постепенно исчезают, кровотечения прекращаются. Какое-то время она еще по инерции пакостит, а потом вдруг начинает понимать, что ей лучше, что она выздоравливает, из могилы вылезает. Тут и прикусила язык. Смотрит ее наш друг Сидоренко и говорит, что инфильтрат стал много меньше, и главное, теперь не вколоченный, а подвижный, и что он будет ее оперировать, хотя и очень это тяжело из-за ее размеров и возраста… А пока делаем еще одну внутри лимфатическую инфузию. Через три недели он снова ее смотрит и объявляет, что опухоли нет, оперировать нечего: полное выздоровление. Больная танцует от радости, как слон в цирке. Кое-что рассказывает сама, остальное узнаем со стороны, картина проясняется полностью. В большую могли попасть неприятность. Хорошо, что все закончилось благополучно.

Уже ради хохмы я выписываю ее на работу с 1 сентября, и ровно в тот день, когда оппоненты предсказали ее похороны, она приступает к своим служебным обязанностям. И вот уже три года прошло, работает она на 1,5 ставки, жива и здорова. Я ее на конференциях демонстрировал. Дикция у нее отличная, речь убедительная, говорит четко — аудиторию убеждает, что мы молодцы и герои. Хорошо у нее это получается. Умеет она.

Кстати, и сегодня вот встретился с ней. В легочном санатории делали мне ингаляцию по случаю простуды. Вдруг кто-то обнимает меня сзади. И шея, и голова проваливаются в громадную ложбину меж двух грудей. Целует меня, кричит: «Спаситель мой дорогой!». Выглядит она отлично. И другие сестры посмотрели на меня с интересом, зауважали. А я тут же с ней договорился выступить на городской конференции — живым экспонатом. Это старый прием для другого случая. Когда возникает, например, бумажная заваруха — отвлечь чиновника живым делом. Вообще, возбудить человека в прохвосте (иной только по должности прохвост, не по призванию).

В пятидесятые годы в районной больнице я несколько раз уходил с приема в поликлинике, чтобы срочно прооперировать одну молодую женщину с поддиафрагмальным абсцессом и перитонитом, который после выздоровления осложнился заворотом кишок (дали ей сдуру борщ и макароны, когда нельзя). Заведующий поликлиникой все это — на карандашик, материалец на конференцию, чтоб заклеймить. 'Так на конференцию пришла эта красавица-молдаванка, уже здоровая. Она плакала от радости и раскланивалась в аудитории каким-то своим молдаванским поклоном. И тогда все поняли, что ради этого стоило уйти с приема. А на словах они не понимают. Или даже — не принимают. (Отгораживаются — попроще.) И фраза у них любимая: «Я ничего не знаю». Значительно говорят, с гордостью. И когда это было, чтобы человек гордился тем, что «ничего не знает»!

— Я ушел с приема, чтобы спасти человека, я был у нее в животе уже пять раз, только я могу туда лезть в шестой и седьмой раз, неужели не понятно?

—Ничего не знаю. По графику вы должны быть в это время на приеме.

— Все ваши графики не стоят жизни этой женщины, будьте вы прокляты!

— Об этой женщине вы подумали, а о тех больных, которые записаны к вам на прием, думать не хотите?

— Эти больные не умрут, если придут завтра, а женщина умрет, ее срочно оперировать надо.

Больным я сказал: «Извините, товарищи, срочная операция. Кому перевязка — идите к сестре, остальные завтра». И люди понимают. В массе ни один даже шкурник не завоняет — одернут его. Уходят люди спокойно, все понимают. Только заведующий поликлиникой говорит: «У вас график, ничего не знаю». От слов словами отгородиться легко. А тут не слова: живая молдаванка в зале и слезы на прекрасном лице. И все пропало: и карандашик многоопытный, и материалец, собранный с умом. Тогда, будучи рядовым ординатором, я открыл для себя этот прием. Сегодня, в положении главного врача (именно в положении!!!), я опять применяю старый метод в различных вариациях.