Дилемма Джексона - [67]

— Мне ужасно неловко, — признался он.

— Знаю, что вы хотите лечь в постель, — поспешил прервать его Оуэн. — Это легко понять. Расскажете все завтра. Я надеюсь. Пойдемте, я помогу вам подняться по лестнице. Держитесь за меня — вот так, пошли, еще один пролет — и мы почти на месте. Я всегда держу эту спальню наготове, на всякий случай, но ко мне никто не приходит, только вы… Все хорошо, все хорошо… Я задерну шторы. Видите, здесь широченная кровать… Нет-нет, я не буду, во всяком случае, сейчас… Вы представить себе не можете, как я рад, что вы нашли приют именно у меня! Можно мне вас поцеловать? Спасибо, дорогой, я люблю вас, спокойной ночи, милый Джексон.

Джексон проснулся. Он лежал на кровати — на странной, необозримо широкой кровати в странной комнате. Через просветы в тяжелых шторах с улицы проникали солнечные лучи. Его голова покоилась на груде мягких подушек. Дыхание было спокойным. Он попытался подняться, опершись на локти, но не смог и снова рухнул на спину. Что это — больница? Нет. Джексон вспомнил вчерашний день, этот ужасный, нескончаемо долгий день. Хотя большую часть его он проспал — почему он так много спит? Потом он вспомнил, где находится, как Оуэн вел его вчера вверх по лестнице. Милый Оуэн. И наконец вспомнил вчерашнее утро, как он спал в Таре на диване. О господи, Тара… Бенет. И чем все это кончилось! Джексон сел на постели. Где его чемоданы и остальные вещи? Они оказались в углу спальни — должно быть, Оуэн перетащил все сюда, пока он спал. Каким жалким, несчастным был Джексон вчера, когда ему пришлось прятаться и искать убежище, да и сегодня… Что теперь делать, куда идти, к чему, к кому прилепиться? Он любил Оуэна, но остаться у него не мог.

Встав с кровати, Джексон раздвинул шторы. Его ослепило солнце. Он не стал смотреть в окно, а открыл один из своих чемоданов. Снова закрыл. Спал он одетым, снял лишь пиджак и туфли. Сидя на стуле, он медленно надел то и другое. Что теперь? Ничего? Казалось, что все кончено. Он поднялся, собираясь направиться в смежную со спальней ванную, но сначала открыл второй чемодан и достал из него свои умывальные и бритвенные принадлежности. Двигался он медленно, с трудом, как старик, — ну что ж… Во время бритья порезался, на полотенце осталась кровь. Так же медленно Джексон вернулся в спальню, мысленно велел себе встряхнуться — безуспешно. Сел на кровать. Оставаться здесь нельзя, надо уходить как можно скорее. Он должен придумать что-то другое, совсем другое.

Вдруг он услышал торопливые шаги Оуэна на лестнице, встал и поспешно принялся приводить себя в порядок, чтобы хозяин дома не подумал, будто он не в себе.

В комнату ворвался Оуэн:

— О, Джексон, вы проснулись? Вы еще не знаете замечательную новость!

— Какую?

— Мэриан! Она жива и здорова, в самом деле жива и здорова. Ну и одурачила же она нас! Мне Бенет рассказал по телефону — он сейчас всех обзванивает, он так счастлив…

— Как чудесно! — откликнулся Джексон, снова опускаясь на край кровати. — И где она была все это время?

— Маленькая распутница пряталась со своим любовником, он австралиец…

— Подумать только! Но можно было бы и пораньше нас уведомить.

— Вот именно! Впрочем, все равно — какое облегчение! Какими же мы были остолопами!

— Значит, теперь мы увидим ее с этим парнем…

— Нет, пока, полагаю, нет. Сегодня они отбывают в Австралию. Вот хитрецы! Бенет получил письмо только сегодня утром, а потом очаровательные негодники позвонили ему из аэропорта!

— Они ему позвонили?

— Да, оба. Думаю, сейчас они уже в воздухе. Неудивительно, что они спешат улизнуть — столько волнений всем доставили! Но теперь — куда денешься — мы их простим, разве нет?

— Конечно, — согласился Джексон.

Это было накануне вечером, до того как пришло известие о Мэриан.

Разумеется, Розалинда вернулась — как она могла не вернуться? Было уже поздно, когда она постучала в дверь. Именно ее прихода Туан ждал и страшился. После ее ухода он терзался адской мукой. Весь день просидел дома, Бенету не звонил — вообще никому не звонил. Не мог сосредоточиться и на работе. Чтобы чем-нибудь занять себя, затеял уборку: вымыл кухню (хотя она и так была чистой), расставил книги (некоторые из них оказались не на месте), выстирал рубашки, залатал дыру на старом пальто. Иногда он принимался нервно мерить шагами комнату.

Что ему теперь делать, что делать? Он не должен был рассказывать Розалинде свою чудовищную историю — нужно было понимать, что, рассказав это, он рискует больше никогда ее не увидеть. Сам рассказ о таком ужасном событии — грех. Да что там один маленький эпизод по сравнению с беспредельным, на все времена ужасом случившегося! Самим своим присутствием рядом с Розалиндой Туан омрачает ее жизнь. А то, что он вообще поделился своей тайной с кем бы то ни было, сделало ее в тысячу раз более обжигающе-болезненной. Отец, должно быть, знал, что и ему не следовало рассказывать сыну ту историю, и наверняка потом жалел, но, возможно, считал своим тяжким долгом передать потомку мрачный осколок той черной горы. Ну и чего он этим добился? Туан оказался сломленным, а теперь по его вине и Розалинда. Она почувствует к нему отвращение, не сразу, потом… Может, ему лучше уехать из Лондона, распрощаться с ними и вернуться в Эдинбург? Неплохая идея, тем более что там у него найдутся дела. Туан подумал, не позвонить ли Розалинде — позвонить лучше, чем написать письмо, — и не сказать ли ей, что он уезжает?