Диковины - [3]
Встала тогда баба из-за стола медведя встречать, а мужу знак сделала — смотри, мол, не зевай. Да такая метель была на улице, что только Настасья дверь отворила медведя впустить, ветром лучину-то и задуло. Темно стало в избе, только луна сквозь окошко светит. Вышел медведь на середину избы и воздух носом своим черным тянет, головой мотает, запах ему незнакомый чуется. Стала его Настасья успокаивать, говорит: «Садись, мишенька, покушай с дороги, выпей чарку», а у самой голос дрожит — страшно. Только, думает, надо лучину запалить, а то мужу ничего не видно. Стала она по столу руками шарить, лучину искать, как видит — дочка ее Аленушка в колыбельке встала и медведю что-то быстро шепчет.
Догадалась туг Настасья, бросилась к Аленушке, да поздно было. Медведь на задние лапы поднялся, заревел и пошел на Настасью. До того раза медведь все па четырех лапах ходил, а тут под луной разглядела баба живот медвежий. Увидела она, что на медведе под шерстью косматой ремень солдатский надет, и бляха с орлом блестит.
А дочка Аленушка из колыбельки выпрыгнула да побежала к печке, где муж Настасьин прятался. Подбежала она к нему и заревела по-звериному, на полушубок медведю указывает. Вскочил тут Настасьин муж и выстрелил не глядя, да в темноте легко ли попасть!
Промахнулся он, а медведь уж близко был: навалился он на мужика так, что дуло у тульского ружья погнулось. Был бы у мужика нож, может, и по-другому бы вышло, а так сломал медведь мужику шею как тростнику — только кровь на печку белую брызнула.
Повернулся потом медведь к Настасье и говорит: «Видишь, Настасья, не уберег я свою медведицу с медвежатами, да нашел я им замену. Скажи, хорошо тебе со мной было?» Поняла тут баба, чья Аленушка дочка, и разревелась — не хотелось ей больше с медведем быть. Но медведь это и сам понял: опустился на четыре лапы и вышел из избы. И Аленушка за ним по-звериному выбежала, залезла на хребет и в шерсть вцепилась.
Смотрит на маму, смеется и ручкой машет, прощается. Бросилась было Настасья за своим дитятей, да медведь как обернется. как пасть свою клыкастую оскалит — не отдам! Так и осталась стоять Настасья на крыльце, как была простоволосая, а медведь с Аленушкой через поле по снегу в лес пошел. А там и луна за облако зашла, и медведя с девочкой видно не стало, только два раза филин ухнул и все.
С того дня тронулась Настасья умом, ни с кем не разговаривала, а только тихо так про себя песни пела и скончалась вскоре. Поп из соседнего села (в Торбееве церковь так и не отстроили) жаловался, что на панихиде очень зверьем пахло, да вроде никого кроме него с дьячком в церкви не было, разве что снаружи ветром принесло.
А подпаска-дурачка торбеевского мужики следующим летом на воровстве поймали — он бычка у плотовщиков на кушак красный ситцевый поменял, а в селе сказал, что его волки загрызли. Так, наверное, и про медведя тоже наврал.
Мертвецы
Церковь та, Всех Святителей, была деревянная, со времен Царя Тишайшего стояла, и ничего ей не делалось, только чернела снаружи от времени да от сырости. Построили ее вроде на юру, а все одно — комаров в ней было как на болоте. Попа Савелия, правда, комары не ели, уж больно от него вином пахло. Большой был тот поп пьяница, да и то — торбеевского мужика стрезва только отпевать можно.
Приход тогда был еще бедней нынешнего, и у попа за душой не было ни полушки. А как появится денежка, нес ее поп в кабак, пропивать. И простодушен Савелий был, как мордва. Что ему расскажут — всему верил, а потом эти небылицы попадье пересказывал. Мужики эту слабость его знали и смеялись над ним: бывало, напоят Савелия и давай сказками пугать. Бедный поп трясется, до избы своей один идти не хочет, а мужикам весело.
Как-то раз, перед престольным праздником, случилось с попом вот что. Пришел он в кабак, а там коробейники сидели из Нижнего. Мужики их подговорили, чтобы они ради смеху небылицу какую попу рассказали. Вот один молодой коробейник подходит к попу и спрашивает: «А ты, батюшка, в какой церкви служишь?» Поп отвечает — во Всехсвятской. «А не в той ли Всехсвятской, где молодая княжна похоронена?» Поп удивился: какая-такая, говорит, княжна? У нас, мол, на погосте отродясь никого, кроме мужиков да баб, не было. А коробейник давай свое: «Какой же ты всехсвятский поп, если про княжну молодую и гусара не слышал? Давай я тебе расскажу». Поп рот раскрыл, слушает, а мужики по углам в кулаки смеются.
Коробейник и говорит: «Жила под Рязанью барыня богатая, княжеского роду, и была у нее дочь красавица, Анной звали. Барыня ее в Петербург сватала, к самому главному генералу, да только княжна за нею замуж не пошла. А любила она молодца-гусара, да только он ее не любил, а притворялся.
Молвит он ей раз: „Увез бы я тебя. Анна, за тридевять земель, да имения у меня никакою нет. А у твоей матери и серебро, и золото, и каменья драгоценные — возьми их, все равно твое будет наследство“. Послушала его девица, взяла тайком все, что у матери было, и на святки сбежала с гусаром. Уехали они в нашу губернию и обвенчались здесь, только вот не дал Бог Анне счастья. Стал гусар на женины деньги пить да в карты играть. Анна терпела терпела, да как-то раз подслушала, как гусар перед товарищами богатством похваляется и над ней, глупой, насмехается. Расплакалась она тогда, взяла драгоценности, что остались, и сбежала назад к матери.
