Дикое поле - [225]

Входили и выходили думные дьяки, бояре с длинными посохами, украшенными рыбьим зубом и самоцветными камнями. На головах они гордо несли высокие горлатные шапки и небрежно придерживали полы собольих шуб, надетых в теплый день ради пущего бахвальства, — выйти на люди без дорогой, свисавшей до пят шубы на плечах считалось непристойным. А уж поехать в кремль без горлатной шапки, шубы и посоха — все одно что появиться на улице в чем мать родила.

— Вот он, — прошелестел над ухом Илья.

На крыльце появился среднего роста дородный боярин с окладистой сивой бородой, доходившей до середины груди. Он высокомерно прищурился и начал медленно спускаться по ступенькам, тяжело опираясь на посох. Люди расступались перед ним, покорно давая дорогу.

Никита Авдеевич приложил руку к груди: сердце билось глухо и неровно, во рту пересохло, а язык, как терка, царапал небо. Это же приятель юных лет Трефил Полянин, дружка на его свадьбе, человек почитаемый и уважаемый, с которым не раз охотились вместе и за чаркой сидели и — чего греха таить? — по-свойски обсуждали многие дела, в том числе и государевы. Конечно, верный своим правилам, дьяк никогда не распускал язык, но для Трефила, который знал его как облупленного, было достаточно и вскользь брошенного замечания или жеста, чтобы без слов понять очень многое. Старый дружок присутствовал на крещении Петра-Рифата, был дорогим гостем на его свадьбе с племянницей Никиты Авдеевича, знал в лицо многих приближенных к нему людей и частенько по-свойски советовал, как получить деньги из казны. А ведь когда-то Трефил тоже засылал сватов к той, которая стала потом женой Бухвостова, и недавно шутливо попенял, что дьяк не забыл давнего соперничества — потому он-де и поторопился выдать замуж Любашу, не пожелав породниться с семьей Полянина, у которого еще гулял холостым младший из сыновей.

— Лжешь! — с присвистом выдохнул Бухвостов. — Шкуру сдеру на дыбе!

— Вот те истинный крест! — Илюшка размашисто перекрестился. — Он! Вон, бородавку видать. Аккурат около левого уха!

Проклятая бородавка! За долгие годы знакомства с Трефилом дьяк перестал ее замечать, а теперь она словно нарочно сама лезла в глаза: уродливый темный нарост величиной с копейку, покрытый жесткими, начинающими седеть волосками. Будь она неладна!

Никита Авдеевич втиснул пленника в угол возка, а сам, тяжело отдуваясь, грузно вылез и пошел навстречу Трефилу.

— Доброго здоровьица, Трефил Лукьянович!

— И ты будь здоров. — Полянин остановился и приветливо улыбнулся. — Все бегаешь? Аж с лица спал. Брось свои дела, приезжай в гости: новых соколов покажу.

«Сегодня ночью его возьмут на дыбу», — подумал Бухвостов, и дышать сразу стало еще тяжелее.

— Заеду, — старательно изобразив на лице улыбку, пообещал он. — Готовь угощение. Сегодня же и буду.

— За угощением не постоим. Жду! — И Полянин важно прошествовал дальше, постукивая посохом и подметая мелкий сор подолом роскошной шубы.

Никита Авдеевич проводил его взглядом и поднялся на крыльцо: сегодня ему нужно было во что бы то ни стало добиться встречи с великим государем…

Ближе к вечеру на двор усадьбы Полянина въехали возок дьяка и шесть конных стрельцов. Они остались ждать у крыльца, а Бухвостов, провожаемый почтительными поклонами челяди, вошел в каменные палаты Трефила. Хозяин сам встретил гостя.

— Рад, что ты сдержал обещание. — Трефил Лукьянович обнял дьяка и хотел поцеловать, но вдруг передумал и лишь на мгновение прижался щекой к его плечу: ростом он был на голову ниже Бухвостова.

— Давно мечтал с тобой встретиться, да все никак не получалось, — поглядел ему в глаза гость.

— Ну вот и свиделись, — усмехнулся хозяин и насмешливо спросил: — Что, натворил людишкам лихо? А теперь без охраны ездить опасаешься.

— Да нет, какое лихо? Дела государевы заставляют стрельцов за собой таскать. Не обессудь, что и к тебе с ними пожаловал.

— Тебе виднее, — подмигнул Трефил и предложил: — Ну, пошли соколов смотреть? Знатные птички! А еще собак покажу: просто звери, а как гонят — чистые ордынцы в поле! До чего резвые, страсть! И стол уже накрыли, тебя дожидаючись.

«Может, не виноват он ни в чем? — с надеждой подумал Никита Авдеевич. — Может, напраслину на него возводят, по ложному следу меня хотят пустить латиняне? С них и не такое станется!»

Вспомнились молитвенник иезуитов и письмо польского пана Гонсерека отцу Паоло. И пленник, опознавший в Трефиле того боярина, который говорил с покойным Морениным о его брате Евграфе да еще зубоскалил насчет скудности ума дьяка? Не сыскать, видишь ли, предателя! Нет, пора разрубить этот узел!

Бухвостов решил поговорить с другом юных лет с глазу на глаз: сумеет Трефил отмести все подозрения в измене, доказать свою невиновность — одно дело, а не найдет оправданий — придется кликнуть стрельцов и тащить его за крепкий тын, а там и в пыточную. Измена должна быть вырвана с корнем, с кровью!

— Потом соколы и гончие, — вздохнул дьяк. — Потолковать надо.

— Как знаешь. — Полянин бросил на гостя быстрый косой взгляд. — Тогда пошли за стол, там и потолкуем.

Он повел Никиту Авдеевича на другую половину, усадил в кресло около накрытого стола, уставленного яствами, вышел на минутку в смежную комнату и вернулся, держа в одной руке два бокала венецианского стекла, а в другой — необычной формы кувшинчик из обожженной белой глины, горло которого было залито черной смолой с замысловатой печатью.