Дикое поле - [42]

О Лизе Мария Сергеевна писала мало, по-видимому, совсем ею не интересуясь, но охотно рассказывала о себе, о том, что в Париже она могла бы сделать блестящую карьеру, о своих больших связях, о встречах с высокочиновными немецкими офицерами, о том, что с мужем она разошлась. Всего только один раз она упомянула о Коле: «Мой бедный сын, — писала она с покоробившей Осокина высокопарностью, — мой мальчик, лишенный радости видеть божий свет, est un enfant prodige — это настоящий вундеркинд. Он будет замечательным писателем. Он живет в пансионе для слепых мальчиков, и, если обстоятельства позволят, я его на несколько недель возьму с собою на Олерон — ребенок стосковался по настоящей материнской ласке».

Автобус из Шато д’Олерона приходит поздно, и, поджидая его, Лиза и Осокин пошли гулять на берег моря. После знойного дня наступил теплый и, что очень редко бывает на острове, совсем безветренный вечер. Вдоль рю дю Пор — к молу и обратно, до церковной площади, прохаживались немецкие солдаты. Их ярко начищенные сапоги блестели, и мундиры, несмотря на жару застегнутые на все пуговицы, подчеркивали квадратность плеч. Иногда встречались солдаты босые и голые, в еще мокрых после купанья трусиках, — они приводили в ужас католических старых дев, считавших, что голое тело — источник всех грехов. На острове отдыхали отборные немецкие части, и тела солдат были крепки, мускулисты и загорелы — тем особенным загаром, красно-бронзовым, которым загорают блондины.

Навстречу Осокину и Лизе попались две или три обнявшиеся пары. Особенно поразила Осокина женщина, недавно приехавшая на остров и работавшая у немцев на кухне: она была весьма немолода, сильно накрашена и, вероятно, болела водянкою — из-под короткой, обтягивавшей тяжелый зад белой юбки высовывались огромные ноги, похожие на причальные тумбы. С двух сторон, словно пытаясь ее расплющить, двигались два солдата, казавшиеся рядом с нею совсем поджарыми. Девиц, последовавших примеру мадемуазель Мадо, в Сен-Дени было немного, и солдатам приходилось довольствоваться чем бог послал.

У самого моря народу было мало — на молу вырисовывались на фоне светлой воды черные фигуры купальщиков да неподалеку целая группа солдат учила плавать короткошеюю дочь почтаря. На песке, поджав губы, сидела мать, и было непонятно — то ли она завидует пронзительно визжавшей дочери, то ли просто соблюдает, интерес — как бы не просчитаться и не упустить возможности получить солдатский хлеб и фунт сахара.

Осокин и Лиза прошли дальше, туда, где никого не было. Прилив подступил к невысоким дюнам, превратив широкий пляж в узкую полосу рыжего песка. Осокин лег на спину и закрыл глаза. Море плескалось еле слышно, шуршало песком и иногда вздыхало — широким сонным вздохом. Лиза занялась песком — она могла так играть часами, не беспокоя Осокина, бормоча заглушаемые океаном слова, напевая свои любимые загадочные песенки.

На фоне океана и уходящих вдаль плоских берегов Лиза была такой маленькой, что Осокину становилось страшно — а вдруг она исчезнет, растает, и он ее больше не сможет найти? И почти каждый раз вспоминал, как искал ее на берегу Луары.

«Через несколько дней исполнится год, как я приехал на Олерон. Как изменилась моя жизнь! — Осокин вспомнил Париж, завод, тесную комнату отеля, на секунду увидел перед глазами портрет Лилиан Гиш, приколотый к стене, — но все это казалось таким далеким и нереальным, как будто было прожито не им, Осокиным, а другим человеком, на него даже не похожим. — Сегодня последний день мы живем с Лизой вдвоем. Неужели действительно последний?»

На высоком бледном небе неизвестно откуда родилось розовое круглое облачко. Море, остававшееся до сих пор совсем спокойным, подернулось шершавой рябью, как будто по нему провели теркой, и легкий плеск волн сразу усилился, став тревожным и настойчивым. Низко, почти касаясь воды острыми крыльями, летали белогрудые ласточки. Пролетела большая чайка, чуть вздрагивая напряженными, широко раскрытыми крыльями. Воздух загустел, повеяло холодом. С востока медленно надвигалась, серая мгла, в сумраке уже начали исчезать далекие берега континента, и остров Экс — тот самый островок, с которого отправился в свое последнее плавание Наполеон — превратился в еле заметную полоску.

Пора, Лиза, пойдем. Теперь уж скоро автобус придет. Ты рада, что увидишь тетю Машу? — спросил Осокин, сразу же вспомнив, что уже спрашивал об этом.

И снова тоненьким голоском, неуверенно и задумчиво девочка ответила:

— Да-а, рада.

Автобус останавливался на церковной площади, на которую выходили фасадом и мэрия, и комендатура, и старинная, XII века, романская церковь, — строгий портал ее был в прошлом веке украшен чудовищными по безобразию каменными статуями в шапках, похожих на цилиндры. Этой площади недавно было присвоено новое название — площадь маршала Петена. Переименовали ее потихоньку, боясь, вероятно, демонстраций; старое название замазали кое-как, на нем — тоже кое-как — написали новое. Через несколько недель краска облупилась, и прежнее название — Площадь Республики — смешалось с новым, так что, к большому удовольствию олеронцев, любящих посмеяться, получилось нечто довольно забавное; «Place du marechal publique» — «Площадь публичного маршала».