Дикий селезень. Сиротская зима - [20]

Мать и завидовала комендантше, и жалела ее. Завидовала она тому, что муж не бросил Надю, а погиб честно. Великое горе, конечно. Но это все-таки лучше, чем когда тебя бросят. Жалела мать Надю потому, что та одна-одинешенька на всем белом свете. И ребенка не успели с мужем завести. Сватались к ней многие — ни на кого не смотрела. Слишком мало времени прошло после гибели мужа, всего семь лет. Может, вернется еще. Бывает, что и после похоронок приходят…

После второй стопки женщины загрустили:

Что стоишь, качаясь,

Тонкая рябина, —

Головой склоняясь

До самого тына.

Как сейчас вижу мать мою и тетю Надю-комендантшу, со щемящей и светлой грустью поющих «Рябину».

Как тетя Надя была благодарна нам за то, что мы пришли к ней.

Сил нет представить ее одну в Новый год…

Старшие друзья

Каждое зимнее утро я надевал старенькое пальтишко, солдатскую ушанку, застегивал новенькие ботики «прощай молодость» и шел к колонке. Заледенелая колонка казалась облитой сахаром. Я любил наваливаться всем телом на рычаг, выпуская сверкающую зелеными, синими, желтыми искорками тугую, белую струю.

Однажды у колонки я подобрал кусочек льда, в который вмерзли деньги. Я не верил глазам своим. Вот это да! Видать, кто-то с похмелья освежался, деньги и залило.

От радости я поскользнулся, потерял шапку и со всех ног бросился к матери в кубовую.

— Батюшки, ты чо это, Толька, безголовый, загриппуешь вот, — ахнула мать.

— Мам, глянь, сколь я денег нашел, — прошептал, я, — возле колонки — и никому не сказал.

Мать взяла ледышку, положила ее на совочек и наполовину засунула в топку титана. Ледышка быстро растопилась — мать разлепила три двадцатипятирублевки и наклеила их на титан для просушки.

— Ма, а ты купишь мне на эти деньги свисток, — попросил я.

— Эти деньги не наши, у них есть хозяин. Схожу, поспрошаю, — авось отышшется кто. Вчерась получка была у охраны. Старый Лысков, дядя Боря-ефрейтор, пьяненький шарашился. Поди его деньги. Пойду-ка снесу ему. Скажу, что ты у колонки давеча нашел.

В жизни я больше не находил так много денег. Мелочь, случается, и попадает под ноги, и всякий раз, подняв монету, я вспоминаю свое барачное детство, в котором у меня было много взрослых друзей.

На другой день благодарный дядя Боря Лысков принес мне настоящую военную фуражку со звездой и занятную игрушку, которую он смастерил сам. На деревянном кругляше три вырезанные из березы курицы и петух уткнулись клювами. Посередке приготовился кормить кур мужичок с козлиной бородкой в лапотках и высоком малахае. Под курами и мужичком дядя Боря просверлил дырки и соединил все фигурки суровыми нитками.

Я еще от военной фуражки опомниться не успел, а дядя Боря вдруг дернул за веревочку мужичка:

— Цып-цып-цып-цып, хохлатушки-пеструшки.

— Ку-ка-ре-ку-у-у, — позвал он петушиным голосом наседок.

— Куд-куда-куд-куда? Куд-куда-куд-куда-а-а? — заспрошали куры.

Мужичок согнулся и правой рукой бросил воображаемые зерна. Петух клюнул первым, за ним стали клевать и куры.

Вот это игрушка! Всем игрушкам игрушка. И дядя Боря сделал ее сам.

Я пошел похвастаться Мише Курочкину. Обычно, когда я приходил к своему другу, он с выражением читал мне «Песнь о вещем Олеге». Но мне сейчас было не до «Песни». Я вошел и, кряхтя, долго закрывал за собой дверь. Осторожно, как блюдечко с чаем, я держал на ладошке птичник, который при малейшем наклоне приходил в движение.

Увидев меня, Миша раскачался и сел на краешке койки. Я торжественно подошел к нему и начал свой номер. Миша сидел прямо и безучастно, тогда я перестал дергать фигурки.

— Я деньги дяди Борины на колонке нашел. А дядя Боря мне фуражку и игрушку-дал. — И вдруг, по-взрослому глядя на Мишу, я спросил его: — Миш, а Миш? Вот бы дядю Борю мне в папки, а?

— Мужик-то он, Толяй, ничего, да пьет. А зачем тебе папка? Ты уж и сам вон какой вымахал — не удержишь, — отсоветовал Миша.

Я между тем пристроился качаться на его ноге.

— Чо варежку разинул? Знаю, о чем хочешь спросить. Сейчас я в командировки езжу — это далеко: в Челябу, в Свердловск. Вот май настанет, тогда будем с тобой разъезжать по городу. До одури накатаешься. А про дядю Борю забудь. Игрушки игрушками, а лучше книг на свете нет ничего. Писатели тебе что шофера. Все видели, все знают и нам рассказывают. На-ка вот книжку. Как раз для тебя.

Миша достал из тумбочки тонкую книжку с яркой обложкой «Кузнец Кова» и протянул ее мне.

— Спасибо, — прошептал я, очарованный красивой обложкой, на которой могучий бородатый кузнец, похожий на дядю Сему, замахнулся мечом на гадкого толстощекого пузана.

— Не про себя читай, а вслух, чтоб и мама слышала, — проводил меня Миша до двери. — Ну пока, — подал он мне руку.

Все-таки дружбы с дядей Борей-ефрейтором я не терял. В первую оттепель в форменной фуражке я заявился к нему на вахту. Ефрейтор чаевничал вприкуску с комковым сахаром.

— Помогать, служивый, пришел, — заокал дядя Боря. — Садись, щайком побалуйся. — Он расколол молотком большой кусок сахара и намазал маргарином хлеб. — Знаю, шибко ты маслисо обожаешь.

Я чинно снял фуражку и сел напротив ефрейтора. Как ни хотелось мце почаевничать, я псшнил наказ Миши не конфузить мать и не гостевать дело без дела.