Дикий хмель - [52]

Все это соседка выложила нам прямо у порога, быстро, громким шепотом.

Прихожая была большая, просторная, не то что в новых домах. Здесь стояли два шкафа, холодильник.

— Свой же я убрала в комнату, — перехватив мой взгляд, сказала соседка. — Потому что Семен их часто путал.

Люська захохотала, постучала в дверь:

— Евдокия, к тебе можно?

За дверью послышалось позвякивание цепочки, щелкнул замок.

— Запирается, — вздохнула соседка. Зашептала: — От него запирается. Он, если пьяный придет, все равно дверь с мясом вырвет. Силища, как у медведя.

Наконец дверь поплыла в сторону.

— Ой! Девочки! — растерянно воскликнула Tax. — Вы ко мне? Заходите тогда. Заходите... Рассказывайте, как на фабрике. Ой, зачем, зачем?..

Последние слова про апельсины...

— Не расстраивайся, — успокоила Люська. — Апельсины казенные, от месткома. Для этой цели специально трешка выделена.

— Спасибо, спасибо, — тихо говорила Евдокия Ивановна.

— Кто это тебя так разукрасил? — без всяких тонкостей спросила Люська.

— Упала. С табурета упала. Гардину вешала и упала, — глядя в пол, бормотала Tax. Лицо у нее было сине-желтое, с оплывшими красноватыми глазами.

— Что же, прямо так вывеской и приложилась? — не унималась Люська.

— Какой вывеской?

— Лицом.

— Нет. Не только лицом, но и боком.

— Худо твое дело, — сказала Люська. — Загнешься ты раньше времени.

Tax поджала губы, ничего не ответила.

— Лет-то тебе сколько? — спросила Люська.

— Сорок шесть.

— Не сорок шесть, а сорок девять. Я по профсоюзной карточке смотрела. А ему?

— Кому?

— Семену твоему.

— Моложе он, — отвернувшись, произнесла женщина.

— В том-то забота, что моложе, А тебе, если уже одной невмоготу, старичок пенсионного возраста нужен, как наш Доронин. Он и не обидит тебя, и ты для него всегда девочкой будешь...

— На кой ляд мне Доронин? — встрепенулась Tax, потом вспомнила, что держит авоську с апельсинами. Положила на стол. Пальцы у нее были бледные, точно отмороженные. Казалось, они должны хрустеть, но не гнуться.

— Я Доронина к примеру назвала, — ответила Люська. — У Доронина своя старуха есть.

— У всех свои есть, — словно жалуясь, сказала Tax. Оглядела нас тоскливо. — Вы, девочки, красивые. Из-за вас могут и семью бросить, и родных детишек не пожалеть. А я на это полагаться не смею.

— Слушай, Евдокия, нам мозги не заливай! — Уверенности Люськиной позавидуешь. — Ты, конечно, не Анастасия Вертинская, однако и на Бабу Ягу не похожа. Комната у тебя большая, заработок приличный. Неужели для полного счастья необходимо спать с алкашом?

— Не алкаш он. Выпивает...

— Воду из-под крана?

Не хотела бы я спорить с Люськой. Язык у нее — крапива.

Ничего не ответила Tax. He захотела. Или не успела. Потому что в коридоре послышались тяжелые шаги, дверь с легкостью необычайной повернулась на петлях и ударилась о стену со стуком, похожим на щелчок, оставив на обоях вмятину от ручки.

Я ожидала увидеть великана, но в комнату вошел щупловатый мужчина, моложавый. Ростом ниже Евдокии, нас с Люськой пониже. Глаза как глаза. Но очень похожи на дробины. Наверное, из-за зрачков, маленьких и тусклых.

Он замер, увидев нас, возможно, от неожиданности. И руки его прижались к бедрам будто по команде «смирно».

— Здравствуйте, — сказала я как можно приветливее.

Он не ответил мне. Спросил у Tax:

— Что это за шлюхи?

— С фабрики, Сема, — робко пояснила Евдокия Ивановна, уже одной этой робостью признавая правоту его определения.

Сема удовлетворенно кивнул, расслабился. Закрыл дверь.

— Я всегда знал, что у вас не фабрика, а бардак!

Со стыда, а, может, и с перепугу у меня онемели и руки, и ноги, и язык тоже. Я поняла, что из этой комнаты мы вполне можем выйти с такими же сине-желтыми побитыми лицами, как у работницы по фамилии Tax.

Сема приближался медленно, точно охотник, постреливая своими противными дробинками то в меня, то в Люську.

— Ты хоть раз бывал в бардаке, шаромыжник? — спросила Люська, покрасневшая и злая.

— Я везде бывал, — сказал Семен, остановившись. Теперь он смотрел только на Люську. — И всяких видел. — Щелкнул пальцами. Крикнул: — Вошь! Раздавлю!

— Вы хулиган! — вмешалась я. — Мы привлечем вас к ответственности за хулиганство!

Неторопливо, словно шея у него была на плохо поставленных шарнирах. Сема перевел взгляд на меня. Обдал пронзительным алкогольным перегаром. Потом резко повернулся к сожительнице:

— Я спрашиваю, что это за шлюхи?

Покорность и обреченность были прописаны во всем облике Tax так же ясно и четко, как в осени бывает прописан желтый цвет.

— С фабрики с нашей, — совсем тихо говорила Tax. — Это вот — бригадир. Другая — председатель цехкома...

— Председатель! — Сема вернулся к двери. Запер ее на ключ, положил его в карман. Движения у него были какие-то настороженные, как у зверя.

Подошел ко мне:

— Значит, ты председатель? Давай пропагандируй человека, агитируй, учи жить... Чего молчишь? Учи!

Он зажал мою руку.

— Пустите, — я пыталась высвободить руку. Но он держал крепко.

— Учи... Учи меня... — брызгал слюной.

— Такую сволочь, как ты, уже ничему не научишь, — сказала Люська.

Вот тогда он отпустил меня. Сказал Люське жестко, расчетливо:

— Ты хочешь, чтобы я побил тебя? Нет. Я не побью. Я глаз у тебя возьму. Правый... Нет, левый... Поняла, что я говорю?