Итак, июнь... Поздний вечер. Но небо не черное, а серое, словно предрассветное. Я и Леша сидим на скамейке возле моего дома. Была такая скамейка, как раз в проходе к подъезду. Над ней кусты сирени. Цветы, разумеется, оборваны. Зелень есть. Густая. Рука Леши обнимает меня за плечи. Время от времени я сбрасываю его руку. Но это, как сказал бы Буров, сизифов труд.
Леша рассказывает про какого-то парня на Западе, который в целях рекламы съел автомобиль — шестицилиндровый «холден» — и заработал 20 тысяч долларов. Леша не такой умный, как Буров. Может, поэтому, слушая его, отдыхаешь.
— В Италии есть хохмачи, — рассказывал Леша, — которые ходят по укромным местечкам с фотоаппаратами и магнитофонами. Щелкают влюбленных на пленку, записывают вздохи, охи... А потом гони монету. Иначе покажем все это папе, маме, мужу... Смотря кого застукают.
— Это называется шантаж.
— Бизнес! — в голосе у Леши не осуждение, а просто смех. Интересно, смог бы он вот так ходить с магнитофоном и фотоаппаратом?
Я вижу Бурова. Он идет мимо нас в своих очках, о чем-то думает, опустив голову, и, конечно, не видит, с кем и где сидит его жена.
— Здравствуй, Буров, — говорю я.
Леша поспешно снимает руку с моих плеч. Очень поспешно. Можно подумать черт знает что.
— Хороший вечер, — говорит Буров, всматриваясь в нас, — теплый и хороший.
— Стопроцентное совпадение мнения, — я заведомо говорю буровским языком. Все-таки мне нравится злить его. — Сразу видно, что мы муж и жена.
— А этот товарищ кто? — вкрадчиво спрашивает Буров.
— Мой друг, Леша.
Леша нескладно поднялся, выпрямился, стал длинным и тонким, как спица. Сказал:
— Здравствуйте, — протянул руку.
Но Буров не подал руки. Отступил на шаг, чтобы рассмотреть лучше, чуть присвистнул:
— Полагаю, что друг Леша баскетболист.
— И мой сокурсник.
— Сокурсников не выбирают, сокурсники проходят по конкурсу, — нравоучительно изрек Буров.
— Выбирают мужей и друзей, — пояснила я.
— Верная мысль! — живо откликнулся Буров. Ему уже трудно было скрывать раздражение. — Не подняться ли нам в комнату и что-нибудь выпить? В холодильнике есть коньяк.
— Мне нельзя, — сказал Леша. — Спортивный режим. За выпивку наказывают строго.
— За свидание с чужими женами — нет?
Леша не ответил. Возможно, он думал, нужно ли драться? А возможно, просто, не знал, что сказать.
— Иди домой, Леша, — решила я. — И больше не провожай меня. Мой муж ревнует.
— Глупости, — сказал Буров. — Каждый человек свободен и волен поступать по своей совести и разумению.
— Спокойной ночи, — сказал Леша и, ссутулясь, ушел.
Я продолжала сидеть на лавочке. Ночь была теплая, воздух легкий, и сидеть было хорошо. Буров закурил, потом сел рядом. Спросил:
— Ты влюблена в этого мальчика?
— Сумасшедший, — усмехнулась я.
— Тогда все в порядке, — сказал он нормальным голосом. — Только обниматься лучше не под соседскими окнами, а в подъездах.
— В подъездах пахнет кошками.
— Вот об этом я не подумал.
— Нервишки.
— Может, и нет... У нас найдется, чем поужинать?
— Если ты принес.
— Я ничего не принес.
— Тогда вот только плитка шоколада. Угостил Леша.
— Сойдет, — сказал Буров, срывая обертку. — Калории... Как успехи?
— Всегда со мной. Два экзамена скинула. На четверки.
— Норма... А я, между прочим, по делу.
— Думала, по сплетням.
— Нет. По делу. Завтра тебя будут принимать на парткоме.
— Опять экзамен.
— Какой экзамен! Там все свои.
— Когда чужие — лучше. Завтра купи мне, пожалуйста, все утренние газеты.
— Газеты нужно читать каждый день.
— Буров, почему ты всегда и все говоришь правильно?
— Потому что я не играю в баскетбол.
— Зря. У тебя были бы крепче руки.
8
Анна Васильевна Луговая вручала мне партийный билет. Я вошла в кабинет, где на окне стояли горшки с гортензиями. Конечно, в кабинете висели и портреты и стояли шкафы с книгами, но я запомнила гортензии, видимо, потому, что меньше всего ожидала их здесь увидеть.
Цветы тянулись к солнцу: розовые, ярко-красные, бордовые и даже белые. Солнце просвечивало их, каково могло просвечивать воду или зеленый лес.
Из-за стола, широкого, словно тахта, поднялась женщина, каким-то решительным, мужским шагом подошла ко мне, протянула руку, басовито сказала:
— Здравствуйте, Наталья Алексеевна.
Она сжала мою ладонь энергично, будто проверяя ее на крепость. Мне вдруг стало смешно. Но я, конечно, не расхохоталась, однако созорничала и, как солдаты на параде, бодро и ритмично произнесла:
— Здравствуйте, товарищ Луговая!
Она искоса посмотрела на меня, чуть сдвинула свои широкие брови, черные-черные, ничего не ответила, так же решительно вернулась к столу, села на стул. Кивком указала мне на кресло.
Я вообще не могу угадывать возраст человека, но было ясно, что по возрасту Луговая могла быть моей матерью.
Чинно и аккуратно я опустилась в кресло, старательно натянув юбку. Но, увы, она не закрывала колени. Такая уж тогда была мода. Паркет блестел зеркалом. И я видела на нем свои ноги, длинные, белые. Чувствовала на себе испытующий взгляд Луговой. И мне было неловко, словно я сидела перед ней голая.
— Вы замужем? — спросила Луговая.
— Четвертый год.
— Не любите мужа? — уверенности в ее голосе было больше, чем вопроса.
