Дикие пальмы - [68]

– Лежи тихо! – крикнул он. – Это всего лишь змеи. Можешь ты полежать тихо, пока я найду лодку? – Он нашел лодку, забрался в нее с неоконченным веслом; и опять что-то плотное и мускулистое конвульсивно сжалось под его ногой, но не сделало броска, впрочем, ему это было безразлично, он смотрел в сторону кормы, где была хоть какая-то видимость – слабое поверхностное свечение открытой воды. Работая веслом как шестом, он двигался в этом направлении, отбрасывая в сторону оплетенные змеями ветки, днище лодки тихо повторяло плотные звуки бьющей по нему воды, женщина не умолкая кричала. Наконец лодка вышла на чистое пространство, свободное от деревьев, и теперь он почувствовал, как змеиные тела трутся о его колени, услышал, как они с шуршанием перебираются через планшир. Он завел свое неоконченное весло в лодку и, работая им как совком, стал выкидывать за борт лежащих на днище змей; на фоне мертвенно-бледной воды он увидел еще трех змей, свернувшихся в веревочные спирали, потом они исчезли. – Замолчи! – крикнул он. – Помолчи ты! Жаль, что я не змея, а то я бы тоже убрался отсюда!

Когда бледный и холодный вафельный диск солнца в своем нимбе из тонкой хлопчатой пряжи снова уставился на лодку (заключенный не знал, двигались они или нет), заключенный снова слышал тот звук, который слышал уже два раза и который ему уже было никогда не забыть, – звук неторопливой, неудержимой, чудовищным образом выведенной из состояния покоя воды. Но на сей раз он не мог сказать, откуда идет этот звук. Казалось, волна была повсюду, то наполняясь, то убывая, она была похожа на призрак в тумане, то находилась за многие мили от него, то грозила вот-вот перевернуть лодку; в какое-то мгновение он уже был готов поверить (все его уставшее тело напружинилось и готово было завопить), что вот сейчас лодка вонзится в нее, и своим незаконченным веслом, по цвету я текстуре похожим на обгоревший кирпич, похожим на нечто, выбитое из старого камина, обглоданное бобром и весящее двадцать пять фунтов, он раскрутил лодку и услышал, как звук умер где-то впереди него. Потом что-то с ужасным шумом загрохотало над его головой, он услышал человеческие голоса, звон колокола, а потом и этот звук затих, и туман рассеялся, словно разбилось разрисованное морозом стекло, и лодка оказалась на залитой солнцем коричневой воде почти борт о борт и приблизительно ярдах в тридцати от парохода. Палубы его были битком забиты мужчинами, женщинами и детьми, которые стояли и сидели подле и в окружении разрозненной наскоро собранной домашней мебели, они скорбно и молча смотрели на лодку, пока заключенный и человек с мегафоном на мостике говорили друг с другом, обменивались еле слышными за грохотом реверсируемой машины криками и возгласами:

– Ты что, черт побери, хочешь делать? Жизнь, что ли, надоела?

– В какой стороне Виксберг?

– Виксберг? Виксберг? Причаливай и поднимайтесь на борт.

– А лодку вы возьмете?

– Лодку? Лодку? – Из мегафона раздались проклятия, в ответ понеслись рокочущие раскаты богохульств, перемежающиеся с названиями детородных органов – гулкие, пустые, бестелесные, словно их выговаривали вода, воздух, туман, которые грохотали этими словами, а потом, без всякого вреда для кого-либо, не оставив нигде ни шрама, ни оскорбления, забирали их обратно. – Если я буду брать на борт каждую вонючую консервную банку, в которой плавают тут всякие сучьи дети, всякие водяные крысы, то у меня и для лотового места не останется. Поднимайтесь на борт? Ты что думаешь, я здесь буду стоять на застопоренной машине до второго пришествия?

– Без лодки я никуда не пойду, – сказал заключенный. И тогда заговорил другой голос, такой спокойный, мягкий и рассудительный, что какое-то мгновение он показался здесь более чужим и неуместным, чем рев мегафона и бестелесные ругательства.

– Ты куда пытаешься добраться?

– Я не пытаюсь, – сказал заключенный. – Я еду туда. В Парчман. – Тот, кто задал последний вопрос, повернулся и, казалось, спросил что-то у третьего человека на мостике. Потом он снова повернулся к лодке.

– Карнарвон?

– Что? – сказал заключенный. – Парчман?

– Ладно. Мы идем в том направлении. Мы ссадим тебя там, откуда тебе будет недалеко до дома. Поднимайтесь на борт.

– А лодка?

– И лодка тоже. Поднимайтесь. Мы переводим уголь на бесполезные уговоры. – И тогда заключенный причалил к пароходу, он смотрел, как помогли перебраться через поручни женщине с ребенком, потом поднялся на борт и сам, хотя так и не выпустил из рук конец виноградной лозы, привязанной к фалиню, пока лодку не подняли на шкафут. – Господи, – сказал человек с мягким голосом, – ты что, так и греб этой штукой?

– Да, – сказал заключенный. – Я потерял доску.

– Доску, – сказал человек с мягким голосом (заключенный рассказывал, как он, казалось, прошептал это слово), – доску. Ну что ж, проходи и поешь что-нибудь. Твоя лодка теперь никуда не денется.

– Я, пожалуй, подожду здесь, – сказал заключенный. Потому что теперь, как он рассказывал им, он вдруг впервые обратил внимание на то, что люди, другие беженцы, заполнившие палубу, тихим кружком обступившие перевернутую лодку, на которой он и сидел вместе с женщиной, – лозовый фалинь был несколько раз навернут на его запястье и конец по-прежнему зажат в кулаке, – и глазевшие на него и женщину со странным, горячим, скорбным участием, не были белыми…