Дикие пальмы - [43]

На сей раз он не стал подниматься сразу же. Он лежал лицом вниз, почти распластавшись, даже какое-то умиротворение было в его позе униженного созерцания. Он знал, что через некоторое время ему придется встать, ведь и вся жизнь состоит из необходимости рано или поздно вставать, а потом, по прошествии какого-то времени, рано или поздно ложиться. И не то чтобы он лишился последних сил, и не то чтобы совсем потерял надежду, и не то чтобы особенно боялся встать. Ему просто казалось, что он по какой-то случайности оказался в ситуации, в которой время и материя, а не сам он, попали под гипнотическое воздействие; им, как игрушкой, играл поток несущейся никуда воды под небом дня, который сходил на нет, но не на вечер; когда с ним будет покончено, поток выплюнет его обратно в относительно безопасный мир, откуда он был выхвачен с такой жестокостью, а пока не имело никакого значения, предпринимает он что-нибудь или нет. И он еще какое-то время лежал лицом вниз, уже не только чувствуя, но и слыша сильное уверенное журчание потока под днищем. Потом он поднял голову и на сей раз осторожно прикоснулся ладонью к лицу и снова увидел кровь, тогда он присел на корточки и, свесившись через борт, большим и указательным сдавил ноздри и выдул фонтанчик крови, он как раз вытирал пальцы о штаны, когда услышал спокойный голос, донесшийся до него откуда-то сверху, чуть выше его поля зрения: «Да, пришлось тебе повозиться», – и наконец-то он, у кого до самого этого момента не было ни секунды, чтобы поднять глаза выше борта, взглянул наверх и увидел женщину, которая сидела на дереве и смотрела на него. Она была не дальше, чем в десяти футах. Она сидела на самой нижней ветке одного из деревьев, между которыми образовался завал, куда и выкинуло его лодку, на ней был ситцевый капот, армейский мундир и солнцезащитная шляпка; после первого беглого взгляда ему больше и не нужно было разглядывать ее, потому что его вполне хватило, чтобы разглядеть все ее предшествовавшие поколения и ее происхождение, она могла бы быть его сестрой, если бы у него была сестра, его женой, если бы он не попал в тюрьму, едва перешагнув порог зрелости, в возрасте на несколько лет меньшем, чем тот, когда женятся его моногамные и плодовитые соплеменники; женщина сидела, держась за ствол дерева, ее ноги без чулок в незашнурованных мужских башмаках были меньше чем в ярде от воды, она наверняка была чьей-то сестрой и, вне всякого сомнения, была (или, вне всякого сомнения, должна была бы быть) чьей-то женой, хотя для того, чтобы догадаться об этом, он слишком рано попал в тюрьму и в женском вопросе имел всего лишь теоретический опыт.

– Я уже даже подумала, что ты не вернешься.

– Не вернусь?

– После того первого раза. После того как ты врезался в это бревно в первый раз, а потом залез в лодку и поплыл дальше. – Он оглянулся вокруг, снова осторожно прикоснувшись к лицу; это место вполне могло быть тем самым, где лодка ударила его.

– Да, – сказал он. – И все же вот я здесь.

– Может, ты сумеешь подтащить лодку поближе? А то я сюда еле залезла, наверно, мне лучше… – Но он не слушал; он только сейчас обнаружил, что весло пропало; на сей раз, когда его швырнуло вперед, он бросил весло не в лодку, а за борт. – Она здесь, среди веток. На, держи. – Она протянула ему ветку виноградной лозы. Лоза росла рядом с деревом, обвиваясь вокруг него, но поток вырвал ее с корнями. Женщина сидела, обвязав себя этой веткой под мышками, теперь она освободилась от лозы и протянула конец ему. Ухватившись за конец лозы, он провел лодку вокруг мыска завала, подобрал весло, протащил лодку под ветку, на которой сидела она, и остановился там, а потом наблюдал, как она слезает, как она тяжело и осторожно приноравливается, тяжесть ее движений была не тягостной, а просто мучительно осторожной, естественная и почти летаргическая неуклюжесть не добавила ничего к первоначальному изумлению, которое уже стало катафалком для непобедимой мечты, потому что даже в заточении он продолжал (и даже при всей неизменной алчности, даже при том, что они привели его к крушению) поглощать дешевенькие рассказики, аккуратно отредактированные и не менее аккуратно контрабандой проносимые в тюрьму; и кто может сказать, о спасении какой Елены, какой живой Гарбо с неприступной скалы или из плена дракона мечтал он, когда вместе со своим напарником садился в лодку. Он наблюдал, как она спускается, он больше не сделал ни единого усилия, чтобы помочь ей, только удерживал лодчонку в яростной неподвижности, пока она слезала с ветки – все тело сразу: торчащий, раздутый живот, растянувшийся капот, висящий на бретельках, и он подумал: Вот что мне досталось. Из всей зрелой женской плоти именно с этой схватят меня, беглеца в лодчонке.

– А где сарай? – сказал он.

– Какой сарай?

– С хлопком. На котором сидит этот парень. Тот, второй.

– Не знаю. Тут тьма сараев с хлопком. И наверно, на многих из них сидят люди. – Она разглядывала его. – С тебя кровища так и хлещет, – сказала она. – Ты похож на заключенного.

– Да, – сказал он, застигнутый врасплох. – У меня такое ощущение, будто меня уже повесили. Так, мне, значит, еще нужно подобрать моего напарника и найти тот сарай. – Он начал отчаливать. То есть он отпустил лозу. Большего ему и не нужно было делать, потому что, хотя нос лодки и занесло высоко на бревна завала, даже пока он удерживал лодку лозой в относительно спокойной бухточке за завалом, он чувствовал неизменный и постоянный звук, мощную журчащую силу воды всего лишь в одном дюйме от него, под хрупким днищем, на котором сидел на корточках, и как только он отпустил лозу, лодка оказалась во власти этой силы, она не сорвала лодку одним мощным рывком, а сначала раскачала ее несколькими легкими, пробными, по-кошачьи коварными толчками; теперь он понял, что его надежда на то, что больший вес сделает лодку более управляемой, была беспочвенной. В первые одно-два мгновения у него возникло безумное (и все такое же беспочвенное) ощущение, что лодка стала-таки слушаться его лучше; он поставил нос по течению и неимоверным напряжением сил сумел удержать ее в таком положении, он продолжал работать веслом даже после того, как обнаружил, что они идут по прямой, но уже кормой вперед, и продолжал выкладываться, даже когда лодку начало сносить на бок – то самое непобедимое движение, которое он уже хорошо успел изучить, слишком хорошо, чтобы пытаться бороться с ним, поэтому он не стал сопротивляться заносу лодки, надеясь использовать ее инерцию, чтобы провести ее по полному кругу и снова вывести носом по течению; лодка пошла бортом, потом носом вперед, потом снова бортом по диагонали поперек канала по направлению к другой стороне притопленных деревьев; поток под ними понесся с сумасшедшей скоростью, они оказались в водовороте, но не знали об этом, у него не было времени делать умозаключения или даже задумываться; он сидел на корточках, оскаленные зубы сверкали на залитом кровью и распухшем лице, легкие его разрывались, руки продолжали молотить веслом по воде, а верхушки деревьев тем временем грозно надвигались на них. Лодка ударилась, завертелась, ударилась еще раз, женщина полулежала на носу, цепляясь за планшир, словно пыталась присесть на корточки вопреки своему распухшему животу; теперь его весло лупило не по воде, а по живому дереву, налитому жизненными соками, теперь он желал одного – не уплыть куда-нибудь, не добраться до какого-то места, а только не дать лодке разбиться о стволы деревьев. Потом что-то взорвалось, на этот раз у него в затылке, и тогда нависающие деревья, раскрученная в водовороте вода, лицо женщины и все-все слилось в одно и исчезло в яркой беззвучной вспышке и сверкании.