Дикие лошади - [97]

Я отрепетировал с Ивонн сцену, где она осознает, что мужчина задумал овладеть ею против ее желания. Мы проследили удивление, беспокойство, отвращение — и насмешку, опасную насмешку. Я уверился, что она понимает и наполняет личными чувствами каждый шаг.

— Чаще всего режиссеры просто кричат на меня, — сказала она, когда в пятый или шестой раз забыла слова.

— Вы выглядите потрясающе, — пояснил я ей. — Все, что вам надо делать, — это играть потрясение. Потом смеяться. Некоторые мужчины не могут вынести, если женщина смеется над ними. Он полон вожделения к вам, а вы считаете, что он смешон. И эти насмешки доводят его до безумия. Он собирается убить вас.

Полное понимание осветило черты ее нежного лица.

— Сбрасывает тесный пиджак, — кивнула она.

— Ивонн, я вас люблю.

Мы сняли длинную серию крупных планов ее лица, по одной эмоции за один раз, и негативные послания на языке тела, нарастание испуга, паники, отчаянного неверия — достаточно, чтобы смонтировать изображение крайнего ужаса от приближения неожиданной смерти.

Ивонн отпустили на ленч, а мы с Монкриффом в это время снимали подсобников, резко захлестывающих веревками балки наверху и завязывающих устрашающие узлы — чтобы показать жестокость, быстроту, беспощадность, которую я хотел передать в фильме. В нормальных условиях все это занимало много времени — захлестнуть, завязать, проверить, но позже, в кино, хороший монтаж создаст впечатление такого ужаса, что у любителей попкорна челюсти сведет.

Я сел рядом с Ивонн на тюк сена и сказал:

— После полудня мы собираемся связать ваши запястья этой толстой веревкой, которая сейчас свободно свисает с балки.

Она восприняла это спокойно.

— Этот мужчина до сего момента так пугал вас, что вы почти успокоились, когда он всего-навсего связал вам руки.

Она кивнула.

— Но неожиданно он выбирает слабину этой веревки, тянущейся сверху, набрасывает ее вам на шею и затягивает веревку, так, что ваше ожерелье рвется, жемчужины рассыпаются, соскальзывают вам под платье, а он наваливается всем телом на противоположный конец веревки, перекинутой через балку, и… э… ваши ноги отрываются от пола… Он повесил вас.

Глядя широко раскрытыми глазами, она спросила:

— Что я говорю? Я умоляю? Здесь не указано.

— Вы ничего не говорите, — ответил я. — Вы кричите.

— Кричу?

— Да. Вы умеете кричать?

Она открыла рот и закричала на высокой ноте, так, что волосы у меня встали дыбом, а все, кто слышал это, вихрем примчались спасать ее.

Она засмеялась.

— Никто не спасет Ивонн, — с сожалением сказал я, — но никто не забудет этот крик.

Мы сняли эту жестокую казнь, но без всяких ужасов, любимых авторами триллеров. Мы не показали ни черного от удушья лица, ни вываливающегося языка. Я сказал Ивонн, что она должна неистово дергаться, когда мы будем подтягивать ее вверх за запястья, но снимали мы ее только от захлестнутой веревкой шеи до ступней, пытающихся в безумной надежде дотянуться до уходящей из-под них опоры. Одна из белых туфелек свалилась. Мы обратили объектив камеры на эту туфельку, на тень последних судорожных движений Ивонн, плясавшую на беленой стене, на рассыпанный жемчуг, на сломанную сережку, упавшую в солому прямо под босой ногой.

Сняв все это, я спустил ее на пол и с благодарностью обнял, объявив ей, что она была восхитительна, потрясающа, великолепна, выразительна, что она могла бы сыграть безумную Офелию и что я, несомненно, устрою ее появление в «Сегодня в кадре» (как это и вышло впоследствии).

С самого начала я планировал снимать повешение отдельно от личности убийцы, просто на тот случай, если впоследствии замысел фильма претерпит радикальные изменения в этом вопросе. Снимая убийство и убийцу по отдельности, можно было поставить на другом конце веревки кого угодно. Однако в тот день я предложил Сибберу выучить несколько фраз убийцы, и после обеда он появился на сцене, имея о них самое расплывчатое представление и в то же время непрерывно дымя длинной сигарой и отпуская сочным баритоном неуместные шутки.

Он похлопал Ивонн по заду. Старый шут гороховый, подумал я и начал превращать его в обезумевшего от страсти и ярости быка.

Я велел ему занять положение в той секции стойла, где размещались ясли, и дал ему пепельницу, чтобы он не подпалил солому. Ивонн мы поставили так, что ее белое платье, находясь на краю кадра и из-за близости к камере не в фокусе, тем не менее обозначало ее присутствие.

Монкрифф, сосредоточившийся на освещении, опустил на один из прожекторов прозрачный голубой щиток. Он посмотрел в окуляр камеры и улыбнулся. Я посмотрел тоже. Вот оно. Актер моргал, скучал, ждал, пока мы закончим возиться, но световой эффект уже давал понять, что Сиббер вполне может оказаться виновным.

Сиббер, описанный у Говарда, был столпом Жокейского клуба, честным человеком, несчастной жертвой обстоятельств. Неохотно, склоняясь перед волей кинокомпании, Говард согласился допустить (небольшой!) роман между женой Сиббера (Сильвой) и персонажем Нэша Рурка. С такой же неохотой он дал согласие на то, чтобы Сиббер преследовал Нэша за предполагаемое убийство его (Нэша) жены Ивонн. Говард все еще не знал, что это сам Сиббер убил ее. У меня опять будут проблемы с Говардом. Ничего нового.