Дикая - [101]

— Шерил! — загремел Лейф, когда я ступила на порог гаража, битком набитого людьми. Я протолкалась к нему, и мы обнялись. — А я тут грибочки кушаю! — сообщил он мне радостно, слишком сильно сжимая мою руку.

— Где Эдди?

— Не знаю, но у меня есть кое-что, что я хочу тебе показать, — сказал он и потянул меня за руку. — Ты прямо на стенку полезешь.

Я пошла за ним через сад — по переднему крыльцу нашего дома, в двери и дальше, пока мы не добрались до нашего кухонного стола. Это был тот самый стол, который стоял у нас в квартире в комплексе Три-Лофт, когда мы были детьми; тот самый, который наша мама купила за десять баксов; тот самый, за которым мы ужинали в первый вечер, когда познакомились с Эдди, за которым воображали себя китайцами, потому что сидели на полу. Теперь он был той же высоты, что и обычный стол. После того как мы переехали из Три-Лофта и стали жить с Эдди, он отпилил короткие ножки и прибил к нижней части столешницы бочку, и все эти годы мы ели за ним, сидя на стульях. Этот стол никогда не отличался особенной красотой, а годы еще больше его изуродовали, местами по нему поползли трещины, которые Эдди заделывал замазкой для дерева; но этот стол был нашим столом.

По крайней мере, был им до этого вечера, за неделю до того, как я начала свой поход по МТХ.

Теперь поверхность столешницы была изуродована свежевырезанными словами и фразами, именами и инициалами людей, соединенными плюсами или обведенными в рамки из сердец, и все это явно проделали участники вечеринки. Пока мы смотрели на него, мальчик-подросток, которого я не знала, принялся вырезать на поверхности стола какую-то надпись швейцарским складным ножом.

— Прекрати! — скомандовала я, и он в тревоге взглянул на меня. — Ведь этот стол… — я не смогла договорить то, что хотела сказать. Лишь развернулась и метнулась к двери. Лейф тащился позади меня, пока я быстро шагала мимо палаток и костра, мимо курятника, в котором теперь не было кур, прочь от конского пастбища, где больше не паслись лошади, по тропе, ведущей в лес, к еще стоявшей там беседке, в которой я села и разрыдалась, а брат молча стоял рядом со мной. Меня переполняло отвращение к Эдди, но больше всего тошнило от самой себя. Да, я жгла свечи и писала громкие заявления в своем дневнике. Я приходила к правильным выводам о принятии и благодарности, о судьбе, прощении и удаче. В маленьком, яростном уголке своей души я отпустила маму, отпустила отца; наконец, отпустила заодно и Эдди. Но стол — это совсем другое дело. Мне не приходило в голову, что я должна отказаться и от него тоже.

— Я так рада, что уезжаю из Миннесоты, — проговорила я, и от этих слов у меня во рту стало горько. — Так рада!

— А я — нет, — отозвался Лейф. Он запустил руку в мои волосы, погладил меня по затылку, а потом убрал ладонь.

— Я не имею в виду, что рада уехать от тебя, — пояснила я, вытирая лицо и нос ладонями. — Но мы ведь все равно практически не видимся. — Это действительно было так, сколько бы он ни утверждал, что я — самый важный человек в его жизни, его «вторая мама», как он иногда меня называл. Мы виделись очень редко. Он был неуловимым и необязательным, безответственным, и выследить его почти не представлялось возможности. Телефон у него постоянно был отключен. Все его жизненные ситуации всегда были временными. — Ты сможешь навещать меня, — сказала я.

— Навещать тебя — где? — спросил он.

— Там, где я решу поселиться осенью. После того как закончу с МТХ.

Я подумала о том, где я буду жить. Я и представить не могла, где это будет. Да где угодно! Единственное, что я знала точно — что это место будет не здесь. Не здесь! Только не здесь! — так расстроенно повторяла мама в те дни перед своей смертью, когда я уговаривала ее сказать мне, где бы ей хотелось, чтобы мы развеяли ее прах. Я даже не смогла от нее добиться, что она имела в виду — говорила ли она о Миннесоте или о каком-то ином «здесь», чем бы оно ни было.

— Может быть, в Орегоне, — сказала я Лейфу, и мы на некоторое время умолкли.

— В темноте эта беседка круто выглядит, — прошептал он через несколько минут, и мы оба огляделись, рассматривая ее в неверном ночном свете. В этой самой беседке состоялось наше с Полом бракосочетание. Мы выстроили ее вместе по случаю свадьбы почти семь лет назад, а Эдди и мама помогали нам. Это был скромный замок нашей наивной, обреченной любви. Крыша была из гофрированной жести; стены — из неошкуренного дерева, которое оставляло в пальцах занозы, если неловко коснуться. Пол был сделан из утрамбованной земли и плоских камней, которые мы волокли через лес в голубой тачке, принадлежавшей моей семье столько, сколько я себя помню. После того как мы с Полом поженились в этой беседке, она стала в нашем лесу тем местом, куда приходили гулять, где собирались вместе. Несколько лет назад Эдди повесил поперек нее широкий веревочный гамак — подарок моей матери.

Я подумала о том, где я буду жить. Я и представить не могла, где это будет. Да где угодно!

— Давай-ка заберемся в эту штуку, — предложил Лейф, указывая на гамак. Мы залезли в него, и я стала потихоньку нас раскачивать, отталкиваясь одной ногой от того самого камня, на котором стояла, выходя замуж за Пола.