Дикая роза - [55]

Вот почему он отозвался на замечание Рэндла вполне бодро:

— Линдзи и Эмма? Да, они, по-моему, в прекрасных отношениях. Линдзи так обрадовалась Эмме в тот день, когда я возил её в Кент.

— В самом деле? — Рэндл рассмеялся. — Эмма, та, во всяком случае, очень привязана к Линдзи. Она без неё как без рук.

— Видимо, так, — сказал Хью без особого воодушевления. И добавил: — А Линдзи, надо признать, очень хороша!

— Да! — вздохнул Рэндл. — И Эмма, наверно, была очень хороша в молодости. У неё такое интересное лицо.

Хью не улыбалось поддерживать этот разговор; не отвечая, он встал и подошел к картине Тинторетто, мгновенно захватившей его своим медовым обаянием. Он поглядел на холст, прикоснулся к нему пальцем. Странно, что это просто краски, и больше ничего.

— Можно я ещё выпью? — спросил Рэндл.

— Пей на здоровье.

Вдалеке послышался ропот, разросся до громкого шума и заполнил всю комнату. Пошел дождь.

— Надо полагать, жаре конец, — сказал Хью. — А жаль. Просунув руку между шторами, он закрыл окно, потом и себе подлил бренди. Дождь стучал все сильнее, окутывая пеленою звука большую комнату с неяркими лампами и сияющей картиной, отгораживая её от остального мира.

— Нет, правда, она была очень хороша?

Повторный вопрос Рэндла раздосадовал Хью. Он глянул на сына и решил, что тот порядком пьян. Он вспомнил: ещё когда мальчик только зашел за ним, ему показалось, что он где-то успел перехватить. Если он намерен пуститься в слюнявые разговоры «о женщинах, которых мы любили», значит, пора его выпроводить.

Он ответил нарочито равнодушным тоном:

— Да-да, безусловно, — и, подойдя к окну, раздвинул шторы. Вспышка молнии осветила блестящий купол церкви и залитую водой, загроможденную машинами площадь. Через несколько секунд вдали заворчал гром. — Вызову-ка я тебе такси. — Он отошел от окна, не задернув шторы.

Рэндл будто и не слышал его. Он развалился на диване, откинувшись на подушки, закрыв глаза, стакан в его руке накренился. Его крупное большеносое лицо было бледно и чуть одутловато, он глубже ушел головой в подушки, и прямые темные отросшие волосы веером поднялись надо лбом. Безобидный усталый Дионис, уже обещающий превратиться в Силена. Хью снова перевел взгляд на его обмякшие щеки. Неужели сын его заснул пьяным сном?

Однако, когда Рэндл заговорил, он хоть и не открыл глаза, но голос его звучал четко, а тон был осмотрительный, точно он тщательно обдумал свои слова. Слова же он произнес такие, что у Хью захватило дух:

— Ты жалеешь, что тогда, давно, не ушел к Эмме?

Хью был до глубины души шокирован и разгневан. Он снова отвернулся к окну. Дождь лил упорно, шумно с темно-фиолетового неба.

Первым его ощущением было, что он не может говорить с сыном о своей бывшей любовнице, что это неприлично. Тень Фанни возникла перед ним, и гнев смешался с растерянностью и болью. Все это не имеет никакого отношения к Рэндлу. Но тут же подумалось — нет, имеет. Рэндл об этом знал, это что-то для него значило, в чем-то на него повлияло, ведь я как-никак его отец.

Рэндл опять заговорил:

— Не сердись. Это давно занимает мое воображение. Само собой. Я не мог об этом не думать.

Он прав, а за словом «воображение» приоткрылось и многое другое. Что испытал Рэндл, когда ещё мальчиком догадался о поведении отца, — этого Хью никогда не узнает. Но, став мужчиной, Рэндл, должно быть, увидел все это в новом свете, задавал себе более объективные вопросы. Рэндл-мальчик страдал от временной неверности отца; Рэндл-мужчина, должно быть, задумывался над тем, что в конечном счете отец выбрал верность. И Хью осенило: он сейчас переживает то же, что я тогда.

Эта мысль и весь тон последнего замечания Рэндла успокоили Хью, и он подумал: надо сказать ему правду, он это заслужил. И тут же спохватился: а в чем правда? Но он ничего не успел додумать, что-то необузданное в нем, почти ликующее подсказало слова:

— Да. В общем, жалею. — И он опять отошел от окна.

Рэндл теперь сидел выпрямившись, раскрыв глаза, и взглянул на него со вздохом облегчения — так мог бы вздохнуть следователь, вырвав нужное признание, пусть в путаной, нечеткой форме, так что жертве и невдомек, что признание состоялось. Снова вспыхнула молния, и гром зарокотал ближе.

Хью смотрел на Рэндла, заложив руки за спину, опустив голову. На минуту глаза их встретились, и в Хью шевельнулась давняя, глубокая любовь к сыну. А потом, обратив взгляд на Тинторетто, он почувствовал себя старым, угрюмым, печальным.

Рэндл подтянулся к спинке дивана, не сводя глаз с отца, расплескивая бренди, и, поджав под себя ноги, сказал очень тихо:

— Спасибо. — А потом: — Мне уйти от Энн?

Хью снова отвернулся с досадливым жестом. Нельзя было допускать этого разговора. Это нечестно, и он уже теряет способность здраво рассуждать, так что и о своих-то делах не может толком подумать, не говоря уже о чужих. Он проявил безответственность и теперь хочет одного — чтобы его оставили в покое.

И все же какая-то сила — может быть, просто любопытство — толкнула его на вопрос:

— Ты хочешь сказать, уйти от Энн… к Линдзи?

— Да, — отвечал Рэндл все так же неспешно, словно обдумывая каждое слово или давая важные инструкции. — Уйти от Энн навсегда и уехать с Линдзи, уехать немедленно.