Дикая кровь - [2]

— Любо! — дружно отозвались ему стайкою хлынувшие к реке ребятишки.

Тучу покружило над городом и утащило вниз по Енисею. Понемногу отплескалась и улеглась мутная вода, сник ветер. И тут же пронзительно зазвенели пауты, заклубились веселые толкунцы.

Дощаник, проскрежеща по камням, ткнулся в пологий берег. Соскочив в воду, гребцы, отфыркиваясь, стали полоскать разгоряченные, заросшие волосами лица.

Подойдя поближе к лодке, Верещага приметил на палубе незнакомого инородца, еще молодого, лет тридцати, с круглым смуглым лицом и спокойными узкими глазами. Одет инородец был по-богатому: в новый суконный кафтан, в сафьяновые красные сапожки, на голове его чуть набок ладно сидела дорогая, с атласным верхом шапка.

— Пусть возьмут сундук, — по-русски сказал инородец хозяину дощаника и легко спрыгнул на мокрый прибрежный песок.

Окованный железом сундук снес на плече рослый парень с кучерявой бородкой, которого тоже не знал Верещага. Парень тут же вернулся на дощаник, прихватил там свою холщовую котомку и, ничего не потребовав с инородца за труд, затерялся в народе.

Дед еще постоял на берегу, пока гребцы сгружали с дощаника тяжелые мешки с сахаром и солью и скатывали бочки с осетровой икрой, затем тоже пошел в город. А едва поднялся к первой, кривой улочке посада — снова повстречал того же инородца. Конечно, это был не купец — много ли товара уместилось бы в его сподручном сундуке! — это был или посланный откуда-то переводчик-толмач, или знатный проезжий в другие земли. А Верещаге что? Хоть и важен гость, а дед смело шагнул к нему:

— Возьму на постой, ладно? — и узловатым желтым пальцем поскреб льняную бороденку.

Инородец коротко посмотрел на Верещагу и согласно кивнул, а немного погодя они сидели в нищей, пропитанной кислым, тяжелым воздухом избушке. Расстегнув пуговицы малинового кафтана, инородец удобно привалился спиной к стене. На досужий дедов вопрос, откуда и кто он, ответил прямо:

— Из Москвы. Бил челом батюшке-государю, чтоб послал в Сибирь. А родом киргиз я, Ивашко Айканов.

Ивашко говорил неторопливо, с интересом разглядывая бобыльское курное жилье. В темном углу, налево от двери, затаилась облупленная глинобитная печка без трубы: дым уходил наружу через два узких оконца под потолком. За печкой была лежанка, тоже глинобитная, на лежанке — в изголовье пук сосновых лучин, и тут же все состояние Верещаги: рваный тюфяк, из которого топорщилась солома, да зипун, да еще облезлый бараний треух. Вдоль прокопченных стен тянулись лавки, неструганые и немытые.

— И отпустил меня государь на Красный Яр, потому как род мой и племя тут, в орде Киргизской.

— Зачем в Москву ездил?

Ивашко криво усмехнулся дотошным стариковским расспросам, легонько, одним пальцем, поправил тонкое полукружие черных, как смоль, усов:

— Пасынок я воеводы Акинфова.

— Спаси господи, как? — оторопело заморгал Верещага.

— Уж так вышло… Осиротел я. Пред кончиною отчим слово молвил прощальное, чтобы на Красном Яру служить мне государеву службу.

— Да может ли статься!

— Ты о чем, дедушка?

— Да неужто ты и есть тот Ивашко?..

— Я… — запнулся удивленный киргиз.

— Ты — Ивашко?

— Знаешь ли меня, дедушка?

Дед почесал у себя за ошкуром, некоторое время помолчал, сдвинув кустистые брови и справа и слева разглядывая своего постояльца, будто диковинку, затем сипло сказал:

— Эк вырос-то!

— Кто ты, дедушка? — подавшись вперед, спросил Ивашко.

— Человек есть. А тебя знаю, трень-брень. С Ондреем Дубенским Красноярский город поставили, на киргизов ходили, с Ишейкой да Ижинейкой, князцами ихними, насмерть бились, сколь побито на тех боях — аж дивно. А при воеводе Архипе Акинфове атаман Дементий Злобин улусишки киргизские разорял. И на тубинцев немирных, само собой, ходили, и заложников-аманатов взяли, князцов тубинских, а те аманаты из города бежали, и аринские татары их ловили. Узнав же про то, киргизы к острожку подступили с несметной силой и начали требовать, чтоб им аманатов выдали. Тогда и повелел Архип Федорович на виду у киргизов тех князцов повесить, а заодно с ними и полоняников. А тебя я у палача Гриди из рук выхватил. Как только бог сподобил!..

— Истину ли говоришь, дедушка? — спросил киргиз. Сам Ивашко не помнил этого случая, да и не мог помнить — ему тогда едва ли исполнилось пять лет.

Глядя сощуренными, по-стариковски жидкими глазами куда-то в дальний черный угол, Верещага говорил ровно и отрешенно, вызывая в слабеющей памяти смутные картины прошлого:

— Матка твоя дика была, не вынесла аманатства. А воевода за твое спасение приказал хлестать меня батогами, — Верещага недобро ухмыльнулся. — Короток был, покойничек, на расправу. В том годе двое вас осиротело: ты и Родька Кольцов, атаман нонешний. У него родителя за недовоз хлебного жалованья на торгу побили и в реку бросили, в Качу. Только Родьке об ту пору десятый годок шел…

Ивашко слушал, раскрыв рот и пристально глядя в морщинистое, бескровное лицо Верещаги, и не перебивал деда. Все это было для Ивашки и ново, и страшно.

Отчим не любил заводить разговор о Сибири. Лишь на смертном одре, уже отсоборовавшись, сказал, что где-то под Красным Яром есть у Ивашки родные дядья да братья и непременно должен Ивашко ту немирную родню подвести под высокую государеву руку. И тогда, сперва робко, потом все настойчивее, позвала Ивашку Сибирь, неведомая, жуткая и все-таки близкая, его породившая сторона. Он свободно говорил по-киргизски и даже по-монгольски — этому научили Ивашку холопы воеводы, вывезенные Акинфовым на Москву. Они же по вечерам в людской пели гортанные, заунывные песни своих степей и подолгу говорили сказания своего народа.