Дик - [14]

Или еще одна змея, вернее, змееныш эфы. Ядовитее и не придумаешь. И вот змееныш ежедневно приползает к щели в полу дома, где жили геологи, ласкается к женщине, обвивает ей руку. Щель заколотили, а он «стучится», требуя впустить. И в конце концов умирает возле этой самой щели. Не от тоски ли? Не от эмоционального ли потрясения?

А мы думаем, что они глупые. Нет, это мы слишком самоуверенны. И потому так ослабла в нас связь с природой, с животным миром. Когда-то она была прочнее. Киплинг не сам придумал знаменитую фразу: «Мы одной крови — ты и я», — она есть в древнеиндийских Ведах. В те же времена было сказано и другое: «Как умирает человек, так умирают и животные. Единый дух у всех…»

Да, единый дух у всех. Сейчас я нисколько не сомневаюсь в этом, а тогда, тридцать лет назад, только-только подходил к пониманию поведения животных, их умственных способностей и эмоциональных пределов. И тут меня многому научил Дик. Он поражал своей понятливостью, своей способностью угадывать мои желания и вместе со мной переживать мои настроения. Именно тогда я и оценил всю мудрость Кулакова, ни разу не поднявшего руки ни на одну собаку, а действующего лишь вразумлением. Он понимал и чувствовал собак, как чувствует музыкальный настройщик особенности каждого инструмента. Для него таким инструментом была упряжка, а струнами в ней были собаки, и Кулаков знал, какую струну и когда надо тронуть, чтобы чуть-чуть наметившееся расстройство не испортило всего звучания.

— А ты сегодня опять сачковал, — говорил он, бывало, тому или иному псу. Говорил спокойно, без всякой угрозы в голосе, но с укоризной, и эта его интонация мгновенно улавливалась провинившимся. Он начинал ерзать, глядеть в сторону и вообще готов был провалиться сквозь землю. — Чего ерзаешь-то? — усмехался Кулаков. — Работать надо, а не на чужом горбу ездить!

И самое удивительное, что остальные собаки, только что лежавшие спокойно, начинали вдруг коситься на того, кому читалась нотация. Они словно бы понимали, что он в чем-то обманул их и его надо наказать. И взгляды собак становились все пристальнее, все недовольнее, а виновник всеобщего внимания уже не просто ерзал, но поджимал хвост, и в глазах у него появлялся испуг.

Но Кулаков никогда не доводил дело до критической точки.

— Учти, — говорил он мне, — нельзя ничем выделять ни одну собаку — ни хорошим, ни плохим. Будешь все время ругать какую — рано или поздно ее загрызут. Заведешь любимчика — тоже разделаются.

Мне эти советы вряд ли могли пригодиться, я не собирался записываться в каюры, но правило Кулакова разговаривать с собаками стало и моим правилом. Нравилось оно и Дику, тем более что никаких нотаций ему читать не приходилось. Просто между нами велся обычный разговор, какой ведется между хорошими знакомыми. Правда, в нашем случае один из собеседников был только рассказчик, а другой — только слушатель, но зато какой! Дик был весь внимание, ловил каждое мое слово, и всякая перемена интонации тотчас находила отражение у него в глазах — он понимал все. И одними голыми рефлексами не объяснишь эту собачью способность слушать и сопереживать, для этого нужно кое-что поважнее рефлексов. Тут больше всего подходит слово «одухотворенность», то есть такое жизненное состояние, которым природа наделила существа мыслящие. И не ошибаемся ли мы, полагая, что способность мыслить — лишь наша исключительная прерогатива? Ведь логические цепочки умеют выстраивать и животные, причем такие цепочки, какие, «не подумав», не выстроишь. К сожалению, наша оценка таких действий ни в коем случае не может считаться абсолютно правильной — в подавляющем большинстве она есть результат опыта, когда разными хитроумными способами животных как бы подводят к тому, чего от них желают добиться. В естественной же среде животное, не понукаемое никем, а сообразующееся лишь с реальной обстановкой, способно выполнять задачи, которые экспериментаторам и не снились. Но это происходит вне нашего поля зрения, мы никогда не узнаем, что и как там было на самом деле, и это отсутствие полной информации искажает действительную картину и приучает нас мыслить консервативно. И вот, столкнувшись с каким-либо удивительным фактом в поведении животных, мы уже кричим: «Этого не может быть, потому что не может быть никогда!» А кричать-то и не надо, ибо, как говорил мудрец, все попытки разума оканчиваются тем, что он осознает, что есть бесконечное число вещей, превышающих его понимание…

Вероятно, эти рассуждения вызовут кое у кого ироническую усмешку. Ну что ж, тут, как говорится, ничего не попишешь, каждый волен думать, как ему хочется, к тому же автор не имел ни малейшего намерения навязывать кому бы то ни было свою точку зрения. Ему будет довольно, если его слова дадут пищу умам читателей, а потому он с легким сердцем возвращается к своему рассказу.

Наступившим летом мы с Диком много ходили. И по делам, и просто так, ради прогулки. За время своей жизни на острове я облазил его вдоль и поперек и теперь водил Дика повсюду, вспоминая заодно разные случаи, связанные с тем или иным местом. Во время этих походов у нас и появилась новая забава, которую я назвал «игрой в прятки». Дело в том, что черепаший темп наших передвижений никак не устраивал Дика. Пока я одолевал какой-нибудь подъем, он успевал несколько раз подняться и снова спуститься ко мне, всем видом показывая, что так медленно ходить нельзя. Вдобавок вокруг было много всяких соблазнов — как не разрыть мышиную нору или не погнаться за выпорхнувшей из травы птицей, так что нередко Дик далеко отставал или, наоборот, далеко обгонял меня, но рано или поздно прибегал, когда ему начинало казаться, что я не иначе как потерялся.