Диета дядюшки Айнтопфа - [9]

Он действительно был когда-то красавцем: рослым, подтянутым блондином с начальственным подбородком и проницательным взглядом в действительности серо-зелёных, а на снимке просто серых глаз. Объезженных этим ковбоем лошадок, в большинстве своём подобных Ирме мастью и экстерьером, набралось бы на целый табун, но ни одну из них Фридрих, бывший бескомпромиссным холостяком, не пожелал стреножить брачными узами, и впоследствии, сморщившись и обрюзгнув, часто жалел об этом.

Он не боялся умереть, но страшно устал от бессемейного одиночества, становящегося особенно невыносимым в рождественскую ночь.

Автобусный маршрут оказался долгим и потому весьма утомительным. «Надо было взять журнал или газету», — укорил себя полковник. Ему скоро наскучило глазеть в окно на отбеленные и выглаженные снежной зимой поля, мечтая об упругих ляжках фройляйн Блюменкранц, и он забылся тяжёлым сном. Ему приснилось, что он пытается угоститься балютом, но утиный эмбрион от прикосновения ложечки внезапно оживает и начинает с пронзительным свиристением бегать по пиале, стрекоча лысыми крылышками и пытаясь взлететь; «Хватайте её, герр Краузе!» — улюлюкает за кадром сна дядюшка Айнтопф, и полковник вдруг догадывается, что этот эмбрион — Ирма...

Он проснулся в холодном поту и с давящей болью в груди, и чтобы снова не задремать, стал слушать беседу двух сидящих впереди него сельских жителей — они не были знакомы, понял полковник, просто в одном направлении ехали домой из города.

Согласившись друг с другом, что цены на комбикорм для кроликов беспардонно завышены, крестьяне перешли к окрестным известиям.

— А у нас в прошлом месяце пасторша умерла, — поделился грустной новостью первый крестьянин.

— От чего?

— От рака. За три месяца сгорела. Красивая была, молодая ещё.

— Жалко её...

— Ага...

Оба крестьянина надолго замолчали, сокрушённые жизненной несправедливостью. Молчал и полковник, вспоминая похожую смерть жены дядюшки Айнтопфа.

На следующей остановке второй крестьянин сошёл.

Когда автобус вновь разогнался, полковник завязал разговор с оставшимся крестьянином и вскоре выяснил, что живёт он в той самой деревне, неподалёку от которой находится усадебка дядюшки Айнтопфа.

— Я последний раз видал его года два назад, когда он покупал у меня залежалую говядину, — поведал Ганс. — Ну и чудной же парень! Статный, обходительный, одет по-городскому — а разит от него так, что глаза режет! Я как-то не выдержал и спросил его, не перепутал ли он дохлую крысу с мочалкой, а кусок дерьма — с мылом, а он в ответ пробурчал, что я ничего не смыслю в здоровом образе жизни! И улыбка у него скверная — все зубы наружу, аж не по себе становится: а ну как вцепится в глотку своими волчьими клычищами!..

— А на сколько лет он выглядел? — жадно спросил полковник.

Ганс задумался.

— Лет на двадцать, никак не старше. А что?

— Отправляясь сюда, он имел вид человека, которому тридцать с лишним. — Чтобы скрыть изумление, полковник снял очки, вытащил платок и начал протирать их. — Жизнь за городом явно пошла ему на пользу.

— Да разве ж это жизнь, — рассудил Ганс, — коли нельзя показаться на глаза порядочным людям. Он как дотумкал, что в деревне этакой вонючке не рады, так с тех пор вообще не вылазит из своей норы — может, по ночам только. Мы же как с ним теперь торгуем? Привезём мясо, положим на крыльцо, постучим в дверь — и домой, а за деньгами на следующий день приходим — он их нам в условленном месте оставляет. С другой стороны, грех жаловаться: платит ваш знакомец солидно, а покупает что поплоше, а то и вовсе дрянь. Особенно ему падаль нравится: у меня пёс намедни околел, так я его отвёз — получил пятьдесят евро, а он и при жизни никогда столько не стоил...

В Гансе проснулась словоохотливость, но полковник его уже не слышал. «Неужели Айнтопф до сих пор продолжает молодеть? — восхищался он. — Надо полагать, мне следует быть готовым к тому, что он окажется прыщавым подростком или сопливым мальчишкой! Да не потому ли он и прячется ото всех, что начал становиться слишком уж юным и вовремя сообразил, что лучше быть предметом сплетен в качестве эксцентричного затворника, нежели чёрного колдуна?..»

Автобус начал замедлять скорость.

— Приехали, — удовлетворённо произнёс Ганс, оборвав на полуслове бесконечную историю про беспутную дочку.

Он помог полковнику выйти, затем растолковал дорогу до дядюшкиной усадьбы.

— А правда, что Вонючка в городе знаменитым поваром был? — напоследок спросил он.

— Правда, — кивнул полковник. — Я приехал сюда в надежде отведать несколько его фирменных блюд.

— Из палой собачатины? — хохотнул Ганс.

— Моя прабабушка была кореянкой, — отшутился герр Краузе.

Идти по неглубокому, но рыхлому снегу шаркающей стариковской походкой было трудно, полковник часто останавливался передохнуть и успокоить растущую тревогу, ибо уже смеркалось и с каждой минутой всё бесспорнее становилась мысль, что следует немедленно возвращаться, — но вот деревья по бокам дороги стали редеть и впереди показалось подворье.

— Ну и халупа! — вырвалось у полковника, когда он, следуя за своей гротескной тенью, почти полностью растворившейся в сумраке, подошёл к дому. — И по-моему, в ней уже давно никто не живёт! — прибавил он, разглядев заколоченные окна.