Дезертиры - [9]

— Сверять будут? — прищурился он.

— Не знаю, я тут во второй раз, — оградился я на всякий случай от ненужных расспросов.

Пока фрау Грюн и молодая практикантка-блондинка (с увесистой грудью, курносым носом и оленьими глазами) налаживали фотоаппарат, натягивали перчатки и мазали новые чернила на полосу, я читал данные на листе, уточнял и вписывал их в новый формуляр. Лунгарь вежливо заметил, что на самом деле он родился не в самой Москве, а в поселке Московский, но теперь это уже часть столицы, и поэтому он решил прямо писать «Москва». Речь фонетически чистая, выговор московский, проглатывающий гласные и выпевающий согласные. Он говорил охотно, иногда витиевато-цветисто:

— Немцы культурны до безобразия. Я поражаюсь абсолютной чистоте и дикому порядку до невменяемости. Никто не плюет своей слюны на улицу, не сморкаются в кулак, пьяных нет, женщин не задевают, все улыбаются с приветом, машины ездят аккуратно, пропускают пешеходов, непотребной грязью их не замарывая и не пятная… Когда это только у нас тоже будет?

— И как это вы все успели заметить? — Судя по дате прибытия, он тут всего пять дней.

— Да это невооруженными глазами видно, и очков не надобно. Не обязательно сто лет жить. Вышел на улицу — и смотри, куда глазом достать.

На вопрос о вероисповедании он усмехнулся:

— С 20 лет в армии и партии корячусь. Бывший коммунист. Пишите, что хотите. Да, православный, понятно, не мусульманин же!.. Нельзя дважды крестить, нельзя дважды хоронить… — Он мял в руках свою шапочку, передвигал под столом ноги и исподтишка посматривал на округлый зад практикантки, маячивший перед нашим столом.

— Хороша девочка? — спросил я.

— Хороша, — согласился он и почесал бороденку. — Полгода с женщинами ничего не было. Дома жена сохнет… Вообще она у меня слаба на передок, за столько дней-часов наверняка кто-то у нее завелся, а я тут, как петух бройлерный… Да чего делать?.. В запутуху вляпался — теперь расхлебывать.

Фрау Грюн подвела его к столу и начала поочередно прикладывать пальцы вначале к чернильной полосе, а потом к бумаге, а он так горестно и печально заприговаривал: «Ай, стыдно, ой, нехорошо! Совсем неладно, плохо, стыдно!..», — что фрау Грюн спросила, не плохо ли ему.

Узнав, что ему не плохо, а стыдно, она засмеялась:

— Он же дезертир?.. Это ничего, не страшно.

— Не только дезертир, но и преступник, по всем Россиям разыскиваемый, охотно пояснил Лунгарь, когда я, желая его успокоить, перевел слова фрау Грюн. — Вот такие вот плакатищи на улицах понаразвешали — опасный, мол, особо преступник! Это я-то, божья коровка, опасный?..

— А что вы такого сделали? — спросил я, решив, что раз он сам все это говорит, значит, хочет, чтобы его об этом спрашивали, специально дает информацию и за «гэбистский» мой вопрос не сочтет.

Он махнул рукой:

— Такая бодяга неуклюжая получилась!.. Без вины виноват — и все тут. Конечно, хлеб режут — крошки летят, но как-то уж очень неприятно крошкой немой и малой быть…

В комнату без стука вошел мужчина средних лет, с брюшком и в свитере, и спросил у фрау Грюн, где его беженец (он назвал его «Kunde», клиент).

— Вот, познакомьтесь с господином Тилле, вы сегодня работаете с ним, сказала мне фрау Грюн; мы дружелюбно пожали друг другу руки.

Втроем направились по коридору. Лунгарь не знал, где ему идти: впереди или позади нас. Он то закладывал руки за спину, то совал их в карманы, бормоча:

— Вроде и не под арестом, а что к чему — неясно… В непонятках тону…

А Тилле шел, насвистывая, и громко всех приветствовал: с одним поговорил об отпуске, с другим — о каком-то карточном долге, пошутил с секретаршей, перекинулся словами с коллегой в открытую дверь (двери стояли открытыми, как и во многих других ведомствах). Мы в это время тупо торчали рядом.

— Немцы-ы! — то ли с уважением, то ли со скрытой насмешкой тянул Лунгарь, вытягивая губы трубочкой, поднимая брови и приговаривая нараспев: Н-е-ем-цы-ы!.. Фр-ии-ц-ы!.. Вот где я оказался, прапорщик российский, у кого временного приюта жизни прошу! А что делать-то — ни за хрен собачий, как пьяный ежик, пропадать?.. Лучше уж германцу сдаться… Как говорится, кому Канары, а кому и нары…

Кабинет у Тилле оказался намного больше и стол намного шире, чем у Шнайдера, весь завален папками и делами. На стене — две разные карты мира и два календаря, под ними — еще один квадратный столик. Телефон звонил беспрерывно, кто-то входил и о чем-то спрашивал, кто-то что-то приносил и уносил, и я понял, что Тилле — начальник повыше тихого и вежливого Шнайдера.

— Так, вы новый у нас?.. Ах, уже работали?.. Со Шнайдером?.. Он еще не на пенсии?.. — говорил Тилле, перекладывая по столу бумаги и поглядывая исподтишка на Лунгаря; тот ясными глазами смотрел вперед, жевал бороденкой и мял шапочку. — Так. Кого мы имеем?.. Дезертир? Чечня?

Лунгарь два последних слова понял без перевода:

— Я, я, дезертирус аус Чечня. Из-под стражи убежал. С риском для жизни-здоровья и со множеством травм души и тела.

Тилле настроил диктофон, вставил кассету и начал задавать дежурные вопросы. Лунгарь отвечал без запинки, четко называя цифры и даты (по дороге я предупредил его, чтобы он был осторожен с датами. «Ясно, немцы», — ответил он тем же неясным полууважительным-полунасмешливым шепотом). Документов у него не было. Мы быстро добрались до родителей, родных и семьи. Все были живы-здоровы.