Дэйви - [19]

Тот ветер дул до следующего полудня — пронзительная непрерывная ярость. Во время вахты я управлял штурвалом. Я счастлив управлять им в любую погоду, превозмогая порыв штурвала к хаосу; моей силы и его потребности в порядке достаточно, но не до конца, и в моей полной власти — стотонный гигант, созданный человеком, стремящийся вперед в пространстве и времени. Может, вы имеете лошадей; но это не так прекрасно, как двухмачтовая шхуна, и я буду надеяться плавать на корабле время от времени, пока не стану слишком старым, чтобы крепко держать рукоять штурвала, слишком подслеповатым, чтобы читать бесстрастную уверенность звезды.

В тот ветреный день второму помощнику капитана Теду Маршу пришлось передавать приказы взмахом руки или приближая свой рот к моему уху. Хотя их требовалось не так много. Мы не могли сделать ничего большего, чем идти по ветру под кливером^[35] и штормовым парусом, что мы и делали, не ощущая никакого вреда. На следующее утро волнение начало стихать: мы плыли очень медленно, а несколькими часами позже заштилело. Штиль продолжается и сейчас. Ветер выдул нас на спокойное место, а туман предъявил свои права. Теперь он обволакивает нас, океан успокоился, как будто наступило прекращение всех усилий, движения, поисков, тишина нанесла поражение безотлагательности. Уровень моря иной, чем во времена изготовления наших карт древнего мира. Земля изменилась, изменились и те, кто живет на ней. Ни один человек не плавал здесь со Времен Смятения.

Этой ночью наши палубные фонари светили на несколько ярдов. Из нашей каюты я слышу, как влага тумана капает с мягкой парусины. Полагаю, все животные спокойны — куры, овцы и рогатый скот спят, ни разу не послышался пронзительный крик г-на Уилбрахама, запертого в загородке на корме с его двумя ослицами, которые, как мы предполагаем, любят его, если кто-либо из них может любить; даже привязанные свиньи, очевидно, запутавшиеся, не визжат, чтобы их распутали. Ники тоже сладко заснула — несомненно, спит: ей не удается избегать подрагивания черных ресниц, если она притворяется^[36]. Несколько часов назад она сказала, что не чувствует подавленности от тумана и убеждена, что он мог бы скрывать что-то приятное, например, остров.

Когда я начал эту книгу, я намеревался рассказать о событиях в том порядке, как они происходили. Но проснувшись сегодня утром в окутанной туманом тишине, я начал размышлять о различных разновидностях времени. Мое повествование имеет отношение к четырем или пяти из них.

Так происходит в любой повести, но, очевидно, по литературному обычаю один вид должен преобладать, а другие — подавляться или считаться само собой разумеющимися. Я мог бы поступить таким же образом, а вы — кто, возможно, существует — также могли бы быть или монахом, или упрямцем, или занятым держанием обгадившегося ребенка, чтобы почувствовать отсутствие чего-либо, но я бы предчувствовал это.

Течение событий, которое я выбрал, произошло немного спустя после моего четырнадцатого дня рождения. Называйте его главным, если вам так нравится; но, между прочим, я скоро заставлю его течь немного быстрее, потому что у меня нет терпения для книги в семь или восемь миллионов слов. Кроме того, поскольку есть возможность, что вы существуете, если бы я столкнул вас с подобной книгой, вы могли бы отказаться от нее, заявляя, что второстепенное вас не интересует.

Это история моей жизни (с сопутствующими примечаниями), в то время, когда корабль движется по направлению к вам — если это движение уже не закончилось: я не видел никакого намека на попутное течение, когда был на палубе, вялые паруса обвисли, большой кусок прибившегося дерева продолжал висеть в безукоризненной водной неподвижности, только чуть-чуть ближе к кораблю, чем был час назад… Вы вряд ли могли бы воспринять главное течение повести, не зная чего-то другого: на все, что бы я ни писал, накладывает отпечаток жизнь на борту «Морнинг Стар» — быстро промелькнувший неделю назад кит — чайка, которая следовала за нами, пока не обнаружила с забавной внезапностью, что она была единственной в своем роде, не сделала круг и быстро не улетела на запад — ну, я не начал бы этой главы здесь и теперь, если бы Ники случайно не обронила позавчера ночью невзначай двух-трех слов о различных видах бурь. Она не думала о моей книге, а только бездельничала возле меня после любовного шторма, в котором была так радостна и прелестно дика (один из многих аспектов) — царапавшая кожу моей груди острыми ногтями, когда она скакала на мне верхом, дьявол-ангел со сверкающими глазами, постанывающая, извивающаяся, смеющаяся, кричащая, гордая своей любовью и своей сексуальностью и своими покачивающимися коричневатыми грудьми, всецело мышцы, эротика и нежность. Успокоенная в приятном воспоминании, праздно полуобняв меня смуглой рукой, она сказала только, что ни один шторм не похож на какой-либо другой, ни шторм ветра и дождя, или войны, или открытого моря, или любви. Эта книга является частью моей жизни и поэтому для меня имеет значение, что произнесенные в полусне слова Ники породили направление мысли, ведущей к главе пятой, в этом месте, в это время.