Девять - [7]

И Павел остался созерцать все в одиночестве. Слева от него было море. Безбрежное, голубое, с белыми барашками и парусником на полпути между креслом и горизонтом. Пальма вырастала из горшка как раз в том месте, где должна уже быть суша. Павел перевел глаза правее. Фотообои не заканчивались в углу, они перегибались и вползали на соседнюю стену, ту, где было окно, и, если бы не рама, незаметно переходили бы в небо.

Павел повернулся в другую сторону. Буфет он уже видел, осталось осмотреть только правую часть комнаты. Тут стена была покрыта коричневой тканью с тиснением в розы телесного цвета. Из стены торчало бра в виде какого-то зеленого цветка. Ниже красовался бар из бронзы. Из львиных лап вырастали колесики. Едва початые «Дэниеле» и «Уокер» стояли в ряд, «Смирноффа» было уже скорее меньше, чем больше, только уровень бренди вместе с этикеткой тонули в тени.

«Шмудила», – подумал Павел, чувствуя на губах беловатый обжигающий ржаной вкус. В дальнем углу поблескивала мертвая туша, телевизора, под которым размещалось все необходимое: видеомагнитофон, кассеты, CD-плеер и радио. Кончики трех пультов выступали из полки как носки начищенных ботинок. Павел снова посмотрел на буфет. Мысли кружили по комнате вслед за увиденным, то отставая, то возвращаясь на место. Павел потянулся за сигаретой. Взял «Мальборо», но потом воткнул ее обратно. Надпись можно закрыть пальцем, но у «Мальборо» не было золотого ободка, как у его «Марса». Он встал.

Болек вошел в последний момент. Он застегивал брюки, где-то шумела вода. Павел почувствовал, как волосы на голове встают дыбом. Замерев и скосив глаза, он пытался увидеть, что творится сзади.

– Стой! Не шевелись.

– Давно хотел это барахло выбросить. Да здесь половину всего можно повыбрасывать и купить новое. – Он подцепил пальцем картину на крючке.

Рамка стукнулась о стену. Где-то внутри дома заработал лифт.

Болек еще раз взглянул на мальчика в белом костюмчике с восковой свечой в руке, потом сел на диван и налил:

– Сейчас бы остался без яиц.

– Я хотел рассмотреть поближе, – сказал Павел.

– Вот и рассмотрел. Я забыл тебе сказать, чтоб ты не двигался. С ним только так. Знаешь, сколько я отвалил за дрессировку? За эти деньги можно было бы еще одного такого купить, и еще осталось бы.

Они выпили, и время побежало быстрее. Павел чувствовал, как оно разгоняется и, точно сквозняком, им тянет по квартире, оно течет по лестнице вниз, выливается на улицу, подхватывает всех людей, подобно наводнению, и несет их, они пытаются удержаться на поверхности, но тонут, выплыть удается лишь самым шустрым и одиноким. И он отставил рюмку, а сигарету брать не стал:

– Болек, мне нужны бабки.

Тот посмотрел на него пустым взглядом, таким же пустым, как бутылка на столе, но совершенно трезвым. Отвел глаза и сцепил руки на животе:

– И мне тоже, ты не поверишь…

– Болек, я серьезно.

– Я тоже. Любой делается серьезным, когда речь заходит о деньгах.

– Богна мне посоветовала к тебе обратиться.

Болек наклонился вперед, слегка поддернув рукава куртки, словно собирался что-то делать руками – исполнить пантомиму, например, или нарисовать в воздухе какую-нибудь сложную, громоздкую фигуру.

– А она здесь при чем? Вот пусть тебе и даст, если такая умная.

– Она только сказала…

– Сколько?

– Двести.

Болек расплел пальцы, вытянул ногу и полез в карман брюк. Вытащил горсть банкнот, отделил две бумажки и бросил на стеклянную столешницу. Они упали как бумажные цветы, не доделанные до конца какой-то мастерицей.

– Болек, мне надо двести кусков.

Тот снова наклонился вперед, опершись руками о колени, и посмотрел на Павла так, словно только сейчас увидел.

– Братан, ты что, е…тый? Ведь я тебя даже не знаю как следует.

Народу в автобусе было мало. Он скользил под бетонными дугами эстакад. Двое малолеток плевали сверху на проезжающие автомобили. Старая забава всех мальчишек – стрельба по движущимся мишеням. У их ног, на краю перекладины, стояла бутылка из-под пива и преспокойно ждала своего часа. Многоэтажки по обеим сторонам все глубже врастали в землю. Сколько им уже. Они – как отвесные скалы, на которых гнездятся птицы. Жители этих домов успели состариться, некоторые даже умерли, на их место пришли новые и теперь борются с застоявшимися запахами чужих тел. Немало нужно попотеть в четырех стенах, чтобы вонь впиталась в бетон. Павел хотел угадать, в котором доме его когда-то рвало, а потом он посреди ночи решил отправиться домой, помнится, совершенно пустой, – ни на сигареты, ни на билет. Тогда он еще не курил так много, мог потерпеть два или три часа – столько пришлось идти, – город ночью был большой и неподвижный, как сновидение.

«Лифчик у нее был, а сисек не было». – Но ни дома, ни имени так и не вспомнил. Пошли дачные участки. Клубящиеся на небе облака сплющивали пейзаж, заборы, домишки и деревья становились игрушечными, будто здесь обитали лилипуты, – настоящее царство кукол. Переплетенные голые ветви жесткой паутиной покрывали все до горизонта, и нигде ни единой живой души, только ветряки на крышах беседок поворачиваются по ветру, купаясь в безбрежных воздушных потоках. И это проехали. И снова автобус нырнул в невидимую тень многоэтажек, дневной свет сгустился, время от времени его разжижали плывущие под колеса поперечные улицы, но потом отраженный от цемента свет вновь затоплял автобус, а Павлу хотелось вспомнить еще что-нибудь из далекого прошлого, чтобы, вырвавшись из реальности, перевести дух, побыть немного в прошлом, где нам почти нечего бояться.