Девять - [59]

В темно-синих сумерках мигали зеленые и белые огни. Как лампочки на елке. Из глубины Краковской потянуло холодом, и она почувствовала на лице острые иголки. Швы между тротуарными плитками уже тронуло белым – ветер наметал туда ледяную крупу, и получался геометрический узор. Грохот переместился вправо, спустился ниже, задрожала земля. Руки в карманах уже закоченели. Наконец огоньки пропали и грохот стих. Самолет приземлился. Однажды она видела в кино, как выглядит взлетная полоса ночью. Та была похожа на черную воду. Сигнальные огни отражались от поверхности бетона, и казалось, машина пробьет эту черную гладь и будет падать до самого земного ядра, но все закончилось благополучно.

Она уже успокоилась. Ей необходимо было убежать от всего и позволить событиям подступать медленно, чтобы они успели остыть и сделаться прозрачными. Она присматривалась к ним, и страх переставал биться в ее теле. В конце он совсем замер, застряв холодным комком в горле. Водитель сказал ей, что это последний автобус и что возвращаться ей придется уже ночным. Трамваи тоже уже ушли в парк. Она прошлась немного вперед, чтобы услышать звук собственных шагов. Вокруг не было ни души. Автомобили объезжали бетонный островок. Одни только трогались в путь, другие возвращались. Она нащупала что-то за подкладкой куртки. Нашла дырку и вытащила свою старую зажигалку с леопардовым узором. Язычок пламени появился и погас.

«Газ, наверное, вышел», – подумала она. Подошла к урне. Нашла длинный окурок с белым фильтром. Согрела зажигалку в ладони, и это помогло. У дыма был ментоловый привкус. Мимо проехал какой-то длинный автомобиль. Оттуда летел гудящий ритмичный бас, хотя все окна были закрыты. Зарево, поднимавшееся над центром города, было таким ярким, что невозможно было заметить, где кончается небо и переходит в городской, земной воздух. Время от времени где-то над Мокотовом выныривала луна. Она была почти правильной круглой формы и белая, как ртуть. Облака закрывали ее, но она все равно проглядывала сквозь них, словно холодный слепой зрачок, который не мог оторвать от нее невидящего взгляда. Снова послышался гул.

«Те, наверху, счастливые, как ангелы, – подумала она. – Они сидят в мягких креслах, красивые девушки подают им разноцветные напитки, а город внизу похож на звездное небо или хрустальный дворец; оттуда красная точка ее сигареты совершенно не видна, потому что на всем свете не найдется огонька меньше». Она снова увидела мерцающие зеленые и белые огни. Они двигались сюда с юга, из самой глубины тьмы.

«Там Закопане, – подумала она и в ту же секунду почувствовала во рту привкус тлеющего фильтра. – Там Закопане, но этот летит откуда-то издалека, из теплых стран». Она не представляла, как они расположены на карте, ей виделись только пальмы, солнце и голубая вода. Она бросила окурок. Гул стал снижаться, потом упал, накрыв ее, и она ощутила, что это все-таки тоже какая-то защита. Когда на трамвайном круге появился первый ночной трамвай, холодный комок в горле начал таять.

Что-то стало портиться в этом механизме. Рассыпаться, рваться. Все чаще там зияли пустоты, как обрыв киноленты, когда экран вдруг начинает светиться ярким белым светом, а публика принимается. свистеть и топать. Появились какие-то незнакомые люди, что-то им было от него надо. Они смахивали на телевизионные головы, читающие новости, только обращались они почему-то прямо к нему. Берлин пропал. Все прошлое исчезло, его место заняло бессмысленное настоящее. Он ничего не узнавал. Так бывает всегда, когда сознание, устав от самого себя, хочет вырваться на свободу. Что-то его напугало, вдруг перехватило дыхание, и он открыл глаза. Пошарил рукой вокруг себя и опрокинул бутылку с водой.

– Ich entschuldige, – сказал он по-немецки, чтобы проверить, сон это или явь. Слова вышли из него без сопротивления. – Zug nach Braunschweig, – сказал он снова. – Совсем крыша поехала. Осталось по-русски заговорить, – произнес он вслух по-польски. Нащупал бутылку, отхлебнул воды и прошептал: – Danke. – Игра ему понравилась. – Autobahn, Strasse, bitte. – И он зашелся от смеха, насколько хватило дыхания. – Hande hoch, schnella, schnella. – Он не мог остановиться, и надтреснутые слова вылетали вместе с остатками воздуха, наконец он почувствовал, что его прошиб горячий пот, и тогда он замолчал, но тут же, набрав в грудь побольше воздуха, снова начал свою литанию: – Ручонки, ручонки, Ганс, – едва сдерживаясь, чтобы дико не загоготать, но даже его придушенное хихиканье эхом отзывалось в темноте.

Силы покинули его. Немного согревшись, он снова впал в дремоту, будто и не просыпался. Ему снилась Зося в какой-то квартире, в которой он никогда раньше не был. Она шла через длинную, бесконечную вереницу комнат. А он не отставал от нее ни на шаг. Он не преследовал ее, просто это была такая игра, потому что девушка то и дело оглядывалась, словно проверяя, поспевает он за ней или нет. Вокруг был образцовый порядок. Застеленные постели, чистые столы, расставленные стулья, вазы на этажерках, тяжелые занавеси на окнах, и непонятно, день за окном или ночь. Свет шел неизвестно откуда, – он не заметил по дороге ни одной люстры или лампы. И было совершенно тихо. На Зосе были туфли на высоком каблуке. Он знал, что она ведет его, пытается указать ему путь, отвести