Девять - [50]

– Я вам его покажу, – сказал парень.

«Вечно только жди да жди», – думал Яцек. Ночью вокзал становился маленьким и тесным. Люди шли задевая друг друга. С неба и от города текла темнота. Они прятались от нее и, передохнув, снова ныряли во мрак. Никто не разговаривал. Среди пассажиров царила неспокойная тишина. Шелест одежды, шорох колеблемого воздуха и отзвук миллиона шагов, будто двигались полчища насекомых.

«Вечно продаешь, покупаешь, торчишь здесь как х…». – Яцек подошел к киоску и стал рассматривать голых женщин. Они были красивые, вульгарные и лоснящиеся.

«Тоже ждут», – подумал он и попытался представить себе их жизнь. Как такая встает, чистит зубы, одевается и выходит на улицу, а люди и понятия не имеют, какое у нее тело. Но это было неинтересно. Не скрашивало ожидания, потому что было так же обыденно, как все вокруг. Яцек попытался представить себе южные горы. Это пошло веселее: солнечное утро, железнодорожные пути обрываются, дальше ничего нет, только заснеженные хребты, запах дыма в прозрачном воздухе и золотые отблески на дальних вершинах. Он засмотрелся на воображаемую картину, пока не сообразил, что видит ее сквозь стекло, там же, где голых женщин, и она такая же мертвая, как они.

Яцек отвернулся. Люди все шли и шли. Казалось, они никогда не кончатся. Десять, двадцать, потом еще и еще; один человек – это минус одна секунда от его ожидания, но нет, люди заполняли собой только пространство. Яцек попытался представить себе место, куда они идут, какой-то финиш, но не смог. Каждый появлялся лишь на один короткий миг, длящийся ровно столько, сколько нужно времени, чтобы прикурить сигарету или зажечь спичку. Чирк, и они прогорали вместе с одеждой, багажом и всем остальным.

«Твою мать, – подумал он, его уже тошнило от людских толп. – Валите обратно в свой Гданьск, в Команчу, туда, где кончаются рельсы, в Хомичевку. Где этот сукин сын?» – Он искал взглядом кудрявую голову и светлые брюки. Сейчас его сознание точно отделяло вещи одну от другой и расставляло по местам. И еще обводило по контуру. Яцек сунул ладонь в карман и пощупал картонку с оксазепамом. Последнее время он никогда с ней не расставался. Точнее, последние четыре месяца, с той ночи, как шел по мосту Понятовского в сторону центра и вдруг почувствовал, что должен прыгнуть вниз. В воду, черную и густую. Отблески огней ползали по ней, точно ящерицы. Горячая лапа паники влезла ему под кожу, стараясь нащупать самое чувствительное место. Он не спал уже целую неделю, бродил по городу и внезапно его сознание отделилось от тела. И чтобы чем-то свое тело занять, он бросился бежать, но сверкающий огнями центр города нисколько не приближался, а вода за оградой моста делалась все чернее. Он бежал, отталкиваясь ладонью от балюстрады. Та становилась все ниже, все меньше, вот уже совсем до колен, а потом и до щиколоток. На середине моста его замели полицейские. Он стал рассказывать им какую-то запутанную историю, гнал, не давая им вставить ни слова, пока тот, с правой стороны, не развернулся и не дал ему в лоб, – он ненадолго замолчал, но тут же начал сначала – вежливо, стараясь быть убедительным, нес, не умолкая, сам не зная что. Недалеко от улицы Новый Свят они велели ему исчезнуть и, наверное, спасли ему жизнь. Он заставил себя дойти до дома и там, закрывшись на ключ, до рассвета ходил из угла в угол, от окна к двери и обратно, пока не повалился, одетый, на пол, и не проспал так до полудня в луже пота. Потом кто-то сказал ему, что нужно носить с собой реланиум, оксазепам, что-нибудь такое.

Сейчас Яцек подумал, что надо достать маленькую таблетку, положить ее в рот, подождать, пока она растворится, и после запить чем-нибудь.

Внутри вообще-то ничего не было. Он передвигался на ощупь. Уронил что-то, потом загрохотал какой-то коробок спичек. Он искал их, ползая на карачках. От всего несло химикалиями. Даже от утрамбованной земли, по которой он шарил руками. Запах был густой, как дым, если бы загорелась вся эта будка. Щипало глаза. Может, поэтому он ничего не видел. Наконец нащупал спички. Было страшно, но он зажег одну. Она погасла прежде, чем он успел что-то рассмотреть. Светя себе второй спичкой, он заметил перевернутый ящик, заваленный какой-то рухлядью. Третья спичка помогла углядеть поминальную свечу и зажечь ее. Теперь стало получше, хотя все равно тускло, шатко, неспокойно. Поставив свечку на пол, он стал везде рыскать, на четвереньках, как собака. Коробки, пустые бумажные мешки, грабли, лопаты, тяпки – все в засохшей земле, шершавое, дотронешься, и с него сыплется. Мешки из толстой полиэтиленовой пленки. Оттуда и шла эта вонь. Он переполз в соседнее помещение. Оно казалось более жилым: столик, две табуретки и застланный одеялами топчан. Там же отыскалась горчица, стаканы, нож и жестяная посуда, но коробки нигде не было. Во всех закоулках лежала черная тень. Он совал в нее руки, но попадался один только мусор. Наткнулся на тяжелую, пропотевшую спецовку и резиновые сапоги. Ничего пригодного для игры, ни одного предмета, возбуждающего воображение, способного превратиться во что-то еще, кроме самого себя. Обнаружил какие-то остатки на дне бутылки с вином, но ему не понравилось. Вытряхнул их на землю. В консервной банке было полно окурков. Он запихнул в карман граненую рюмку из толстого фиолетового стекла, но штаны стали жать, и он ее вынул. Раньше ему никогда не приходило в голову, что у взрослых у самих нет ничего интересного. До этого момента он думал, что у них есть все, и завидовал им. По стенам прыгали тени. Нашел ведро и жестяной таз с мыльной водой. Он слышал биение собственного сердца. Вился, как слепень, над одним и тем же местом. Подполз к лежанке. Сунул руку между одеялами и почувствовал еще сохранившееся там тепло. И что-то мягкое и гладкое. Вытащил и в желтом свете разглядел женские трусы. Он удивился, ведь если кто-то тут вообще и спал, то только хозяин этой небольшой плантации, правда, сразу вспомнились женские голоса, которые раздавались здесь пятнадцать минут назад. Он разложил трусы на одеяле. Поднял поминальную свечку выше и невольно представил себе тело незнакомой женщины. Бедра, живот, ляжки, – на секунду ему показалось, что он здесь не один и сейчас его поймают с поличным. Он оглянулся. Окно уже было темно-синим. Через тонкую стенку слышалось кваканье лягушек. Поставив свечку, он стал перекапывать логово. Чего ищет, он и сам не знал, но ему хотелось найти что-нибудь еще, какую-то вещь, ему неизвестную, непонятно какую. Он раскидал одеяла, добрался до грубой простыни и, в конце, до полосатого наматрасника. Поднял подушку, но там ничего не было. Какие-то крошки, может засохший хлеб, и свернутая, примятая газета. Все это он сбросил на пол. Матрас был порван. Он разорвал его дальше по шву и погрузил руки в жесткий волосяной наполнитель. Начал вытаскивать его оттуда пригоршнями, вырывать колючие клочья и кидать за спину. Еще давно кто-то говорил ему, что люди часто прячут деньги в матрасах. Сейчас он это вспомнил, вместе с рассказами парней, что у женщин там волосы, на эту тему была раньше похабная песня, которую он, бывало, бессмысленно выкрикивал, когда его никто не слышал. В конце концов топчан провалился. Земляной пол вокруг был покрыт клубами конского волоса. Он добрался до голых досок, сбросив на пол почти пустой чехол от матраса. Загнал под ноготь занозу. Его охватили злоба и странное возбуждение, которого он раньше никогда не испытывал. Он чувствовал ненависть к мужчинам в шапочках велосипедистов. Вскочил на ноги и перевернул столик. Зазвенело стекло, какие-то жестянки, он сорвал с гвоздя спецовку и бросил в кучу хлама. Попробовал перевернуть топчан, но тот был прибит к стене…