Девять - [27]

– Подождем немного. Неохота там стоять. Пакер задержал запястье Болека:

– Красивые. Золотые. Хорошо ходят?

– Хорошо. Ты так ими все и промышляешь?

– Чем-то надо. Невыгодно стало. Одно барахло по две сотни. А у кого что поприличнее, тот уже на автобусе не ездит.

– А бросить не хотел бы?

– А потом что? На фабрику идти? Поедешь домой со второй смены, закемаришь, а у тебя часы свистнули… Нет, это не для меня.

– Есть и другие варианты.

– Я уже привык. Может, наладится. Не все же людям жить в такой нищете. Когда-нибудь должны же они разбогатеть, верно?

– А самому бы не хотелось?

– Что?

– Ну разбогатеть.

Пакер разложил локти по столу, подперев кулаком подбородок, и посмотрел снизу вверх на Болека:

– Не, Болька. Это не для меня. Я чересчур чувствительный.

– Ты всегда такой был. Драться не любил. Мне приходилось тебя защищать. Помнишь?

– Зато я был быстрый. Тебе приходилось драться, потому что тебя вечно догоняли.

– Одно из двух, Пакер. Вот были времена, скажи? В конце концов Болек поставил Пакеру и второе пиво. Дал ему пятерку и ухом не повел, когда Пакер принес свое подогретое пиво, а про сдачу и не заикнулся. Они стояли и вспоминали те времена, когда конечная автобусов и трамвайный круг тонули в буйных зарослях сирени, а по вечерам везде царила зеленая темень, лишь кое-где разведенная желтым светом лампочек; правда, фонари были такие низкие, что разбить их было раз плюнуть.

– А та палатка с пивом, – говорил Пакер. – Сколько там после получки лежало, как в кино про войну, но я тогда еще маленький был.

– Да, да, – отвечал Болек, то и дело поглядывая на часы, чтобы не дать себе слишком размякнуть.

В это время с противоположной стороны шоссе на лестнице у бокового входа в костел стоял ксендз. Он смотрел на черный «BMW» и удивлялся, что кто-то загородил машиной ворота храма. Там все только проезжали. В десяти шагах от входа тянулись из Советов на Гданьск огромные автофургоны. Высоко, на уровне цементного креста, изгибалась лента виадука, по которому текли вниз автомобили из-за реки, с Жолибожа, или гнали прямо, на Брудно, оставляя после себя плотную завесу выхлопов и непрекращающуюся дрожь, и она, точно вибрирующий лист металла, навсегда отделила костел от неба; лишь ночью гул немного ослабевал, но стены, впитавшие его, все равно тряслись беспрерывно, амплитуда полученных за день колебаний постепенно снижалась, но никогда не сходила на нет, потому что еще затемно начинали подтягиваться новые машины и, затерявшись на серпантине дороги, принимались перекликаться, как буксиры в тумане. Вдобавок, будто этого было мало, кирпичный колосс теплоэлектростанции время от времени выпускал избыток пара, и тогда воздух лопался от рева, пробуждавшего в памяти что-то древнее, из тех времен, когда еще не было на земле ни людей, ни других тварей, наделенных слухом. Никто и не жил здесь, ни одна живая душа. Ничего и никого, лишь работа, спешка, черные отвалы угля, звонки трамваев и огромные процессии, в которых люди, как муравьи, двигались на первую, вторую и третью смену и обратно, а ночью – предупредительные, для самолетов, красные розетки огней по краю подпирающих небо труб, похожие на электрические терновые венцы. Ну вот, ксендз стоял на ступеньках и смотрел на «BMW», чуть ли не уткнувшуюся бампером в ворота. А ее хозяин с пассажиром уже бежали, лавируя, через шоссе, Болек уже пикнул брелоком, а Пакер замедлил шаг, чтобы полюбоваться на величественный зад машины.

– Вы ко мне?! – крикнул ксендз, но его голос потонул в шуме дизелей машин, двинувшихся от светофора.

Он крикнул громче и тогда увидел их лица и спустился вниз, чтобы сказать что-то другое, но Пакер ощерился в улыбке и закричал:

– Мы не долго, святой отец…

– Не надо загораживать ворота. Здесь не паркинг.

Тут Болек, который уже наполовину открыл дверцу, снова ее захлопнул, посмотрел на священника, словно впервые увидел, и заорал:

– Глянь, Пакер, а у этого гаража и сторож есть, – и, обращаясь к человеку в сутане: – Что, дела пошли в гору, ты теперь нарасхват?

Ксендз открыл рот. Наверху катились два грузовика с прицепами. Приятели уже сели в машину, и Болек, едва успев осторожно пристроиться в правый ряд, сразу полез в левый, подрезав всех, и после этого бумер исчез за завесой красных огоньков, запрудивших поток машин сзади.

Через три минуты они уже были на месте. Оставили машину между двумя украинскими автобусами и медленно пересекли забетонированную площадь. Сторож преградил им путь и сказал, что два злотых. Болек кивнул Пакеру, и Пакер вынул из кармана мелочь. Они стояли на терразитовых ступенях между столбами, оклеенными пластиковой имитацией клинкера.

– Пойдем наверх, – сказал Болек. – Ты останешься в коридоре и будешь на стреме.

– А кто может заявиться?

– Как придут, узнаешь. Но в принципе не должны.

– А как придут?

– Постучи, зайди или крикни, не знаю. Так, чтобы я успел приготовиться.

– А потом?

– А потом отойди в сторонку.

– Ага, – сказал Пакер и затянулся незажженной сигаретой.

Они пошли внутрь, на них дохнуло застоявшимся табачным дымом, пылью и сральником. Это было большое темное помещение без окон: стены, оклеенные видами Швейцарии, искусственные пальмы, красные скатерти, три люстры с подслеповатыми лампочками и вентилятор. В конце комнаты под заснеженной вершиной сидели несколько человек и ели.