Девять кругов любви - [6]

– Пожалуйста, не трогай ничего!

Внезапно ему стало ясно: этот человек, неопрятный, неряшливо одетый, живущий в затхлой монашеской келье, брезговал его присутствием.

– Прости, – пробормотал Иосиф, – сегодня мне трудно играть роль радушного хозяина. В этот день, семьдесят три года назад, немцы расстреляли мою семью. Я, малолетний, спасся в канализационной трубе, где в темноте и вони прятались такие же сироты… А сейчас я сижу и спрашиваю себя: почему? Неужели потому, что мы – как писал дальше в списке наших пороков Златоуст – пучеглазые, крючконосые и толстогубые? Но разве за это убивают? Или за то, что евреи отдали на распятие Христа? Да ведь нацисты отрицали Бога и преследовали своих же священников! Я хочу знать, как объясняют это нынешние немецкие историки в школах и университетах, окруженных цветниками, фонтанами, скульптурами Гете, Бетховена и Фридриха Великого, в стране, где – так рассказывал мне Сенька – люди, встречая кого-нибудь, пусть незнакомого, говорят с милой улыбкой: гутен таг! Никто не знает, почему произошло то страшное, кровавое. Только я. Суть в том, что немцы – самый чистоплотный народ на свете. Они моются несколько раз в день, после чего надевают свежее немецкое белье, даже если не занимаются физическим трудом. Что же сказать о таком трудоемком, хотя и приятном процессе, как уничтожение неарийской расы! Тут они не идут ни на какие компромиссы – принимают ванну вечером, утром и днем – гутен таг! Но и это не все. Немец не довольствуется простым мылом, только высшего сорта. И здесь выяснилось, что хотя евреи отвратительны, но именно из них, а еще лучше из их детей, белорозовых, жирненьких и пухлых получается превосходное мыло!

Андрей, до сих пор рассеянно слушавший Иосифа, испуганно глянул в его глаза и увидел в них боль и беспомощную тоску человека, пытающегося не сойти с ума.

– Я читал, что из каждого ребенка можно сделать сто благоухающих кусков мыла!

Цепкие пальцы Иосифа хватали Андрея, не давая ему уйти.

– Ты думаешь, элита Райха не пользовалась этим мылом? Ошибаешься! Сама Ева Браун терла им свои роскошные немецкие формы, прежде чем лечь в немецкую белоснежную кровать к немецкому фюреру, которому одному позволялось не мыться. Но зато он точно рассчитал, сколько следует уничтожить детей. Миллион, и ни одним меньше! Так он приказал своему верному Генриху. У самого же Гитлера не было желания углубляться в эту проблему, как и в прекрасное немецкое тело своей подруги, хотя ей это нужно было каждый день: гутен таг!

Андрей, наконец, вырвался и быстро пошел к выходу.

– А как у вас в России обстоит дело с мыловарением? – кричал ему вслед Иосиф. – Я могу поделиться отличным рецептом! Берется трупик еврейского ребенка, желательно еще тепленький…

Андрей уже был за дверью, но перед его взглядом все еще маячила перекошенная физиономия с пеной на губах и всклоченной бороде, мыльная пена, мелькнуло в его мозгу, он побежал по коридору, чувствуя, что его обволакивает липкая пузырчатая масса, и внезапно увидел лицо, показавшееся ему светлым маяком спасения. Он не мог поверить, на мгновение закрыл и снова разжал веки, но Юдит не исчезла, как во вчерашнем сне, она стояла на веранде и говорила о чем-то с Кларой, затем, попрощавшись, пошла по улице. Андрей медленно двинулся следом.

Девушка свернула к скверику, окруженному старинной чугунной оградой, которую обступали кусты с белыми цветами, похожими на жасмин, но странно съежившимися и как бы изъеденными ржавчиной. Она попыталась разгладить скрученные лепестки, опершись коленом о каменную скамью, отчего серое платье туго обтянуло ее юную грудь и бедра, и Андрей отвел глаза в сторону, словно пойманный за подглядыванием.

Внезапно Юдит обнаружила, что она не одна, и повернула к нему голову. Теперь, когда они были так близко друг к другу, Андрей понял, что их разделяет бездна – ее воспитание, будущее замужество, религия. И все же у него вырвалось:

– Здравствуйте, Юдит!

Девушка настороженно спросила:

– Мы знакомы?

– Да.

– Я не помню.

– Обидно, – сказал Андрей. – В вашем лице так много… понимания, глубины. Два дня назад, на улице вы глянули мне в глаза и не почувствовали, что это не случайная встреча? Не может быть!

Растерявшись, она слушала его напряженный, с жестким акцентом голос и, наконец, напомнила себе, что это совершенно чужой человек.

Но он продолжал удивлять ее:

– Я знаю, вы не должны говорить со мной. Вам многое запрещено. Поразительно, как образованные и неглупые люди соглашаются и сейчас жить… в средневековье! Ведь вы и сегодня учите детей тому, что мир создан за шесть дней, а Земле… сколько? – спросил он себя шепотом. Ему, казалось, сносно владевшему ивритом, в присутствие этой девушки иногда приходилось мучительно искать нужные слова.

– Пять тысяч шестьсот пятнадцать лет, – чуть ли не по складам подсказала Юдит и, чтобы объяснить свой назидательный тон, добавила. – Простите, я учусь на педагога. И еще, – она с трудом сдерживала улыбку, – вы так увлечены, что иногда переходите на свой язык.

Тот смутился, а Юдит уже снова была серьезной:

– Но все сказанное вами о нелепости религиозных догм – правда. Я пришла к этому сама – когда «это случилось».