Девять десятых судьбы - [45]

- Так вот, вам придется заменить этого сбежавшего начальника. Вы согласны?

Шахов смотрел на него, широко открыв глаза и не говоря ни слова.

"Как, сегодня уехать... Снова расстаться с нею, теперь, когда"...

- Вы согласны?

- Сегодня в пять часов? - медленно переспросил Шахов.

- Ровно в пять на Николаевском вокзале.

Шахов посмотрел на часы, - они показывали половину второго; у него оставалось три с половиной часа, - он может успеть проститься с Галиной, он может зайти к себе в номер, чтобы сменить заношенное белье, и, если останется время, он может даже написать небольшое письмо Кривенке, чтобы поручить ему Галину.

- Я согласен!

III

В течение двух часов они говорили обо всем сразу, стараясь преодолеть чувство неловкости, вдруг возникшее между ними от близости, которую оба они так долго ждали и которая все-таки была неожиданной для них.

Фронт, Сибирь и долгая разлука, и письма без ответа, и случайные встречи последних дней - все казалось неизбежным и нужным для того, чтобы случилось то, что случилось с ними теперь.

Галина радостно и спокойно встретила его; и ее со времени этой встречи в Сельгилеве нельзя было узнать; Шахов поверить не мог, что перед ним та самая постаревшая, усталая и жесткая женщина, которую он поднял полумертвой на чердаке Зимнего дворца и с которой на другой день он говорил, мучась и теряясь.

Все, что с такой силой бросало ее от близости к чужому человеку, - до формы прапорщика "лейб-гвардии Кексгольмского полка" - все это теперь было вычеркнуто из ее жизни и заменилось спокойствием и ровностью.

Даже известие о неожиданном отъезде Шахова в Москву она встретила без особенного волнения, не сказав ему ни одного лишнего слова и не упрекая его ни в чем.

И потому то, что она была счастлива и спокойна, что все изменилось для нее, что это уверенное спокойствие как-будто ничем нельзя было поколебать, - она была поражена волнением, вдруг отразившемся на лице Шахова, когда она случайно упомянула в разговоре о подвыпившем человеке в длиннополой шинели, который заплетающимся языком пытался рассказать ей, что у него, Шахова, есть какой-то изъян в "куррикулюм вите". Шахов побледнел и вдруг с ужасной торопливостью принялся расспрашивать ее о наружности этого человека.

- Невысокого роста, белокурый? В длинной шинели?

Он сжал кулаки и сел, опершись локтями о колени и обеими руками закрывая лицо.

- Я должен, наконец, рассказать вам, Галя, - сказал он глухо, - или это постоянно будет преследовать нас обоих... Лучше всего, если бы я рассказал вам сразу же... тогда, когда все это случилось! Но и теперь не поздно.

Он тотчас же начал говорить, не поднимая головы, не отнимая рук от лица.

- Вы помните этот день, когда я уезжал на фронт, и вы меня провожали; мы впервые расставались надолго... Вместе со мною в этот день на фронт отправлялись трое моих товарищей, вы были незнакомы с ними, но, может-быть, один из них запомнился вам лучше других.

Он был прапорщиком, простым пехотным прапорщиком Литовского полка, но я ни разу, за всю жизнь, не встречал людей, которые бы до такой степени не подходили к военной службе, к армии, к войне как он. Их полк отправлялся вместе с нашей частью. Я не знаю, как вы, Галя, а я в этот день там, на вокзале, каждую мелочь запомнил... даже помню как вы были одеты и как вы поцеловали меня и вот его тоже... прекрасно помню: он ходил по перрону и курил папиросу за папиросой, разговаривал со всеми сразу, сутулился, щурил глаза, смеялся. У него было подвижное и в то же время как-то немного рассеянное лицо. Я познакомился с ним через одного из приятелей; он часто бывал у нас в училище, и все подсмеивались над его рассеянностью, над тем, что он постоянно курил такие же длинные и тонкие, как он сам, папиросы, что он на десять шагов не мог отличить женщину от мужчины. Так вот этого человека звали Раевский.

Видимо Шахов не слишком часто называл это имя; он пригнулся еще ниже и еще плотнее прижал руки к лицу.

- Там на фронте я узнал, что этот рассеянный человек ведет в армии крупную революционную работу. Я был и раньше с ним близок; теперь мы сблизились еще больше, даже жили вместе... Я невольно попал в круг его работы и принялся за нее с ужасной горячностью, он меня потом даже удерживал и предостерегал. Моя задача была проста: - я должен был делать то, что делали в это время десятки и сотни людей в тылу и на фронте, а вот эту простую задачу приходилось решать под угрозой немедленного расстрела; любой офицер, не задумавшись ни на минуту, счел бы своим долгом застрелить меня на месте, если бы узнал, что я подстрекаю солдат к неповиновению, распространяю листовки против войны. И он имел право это сделать, это право было известно всем, им пользовались неоднократно.

Так вот, после полугода напряженной работы я был арестован.

Мне трудно теперь говорить вам, Галя, что я почувствовал, когда меня арестовали. Все обрывалось сразу, - а мне тогда не было еще двадцати двух лет... Самое лучшее, что я мог желать тогда, - это быть расстрелянным немедля, - но меня не расстреляли...

Я был привезен в Варшаву и, как изменник и подстрекатель к бунту в пределах действующей армии, был передан в распоряжение военно-полевого суда.