Девушка у обрыва - [45]

Вскоре мне открылось с холма знакомое озеро и речка, впадающая в него, и памятный мост без перил. Я осторожно перешёл на другой берег по осклизлым от осенней сырости брёвнам и пошёл к избушке. Шагах в пятидесяти от неё я наткнулся на знак одиночества. Он был прибит к ветке сухой ольхи. Но ко мне это не относилось – ведь Андрей сказал, что он будет рад моему посещению.

Войдя в избушку, я увидел, что Андрея в ней нет. Я огляделся. Комната имела жилой вид. У печки лежали дрова [46], кровать была застлана, на полке стояли книги. Меня поразила намеренная бедность всей обстановки – ни одного агрегата, ни одного вспомогательного механизма! Только напротив простого деревянного стола на стене висела электронная метеокарта – такая же, как та, а быть может, и та самая, которую я видел на острове моего имени в рабочей комнате Андрея. Я стал смотреть на эту непрерывно меняющуюся карту. С северо-запада наплыло сероватое пятно, это означало, что дождь будет идти ещё минимум часа два. «Зачем Андрей повесил здесь эту карту? – подумал я. – Ведь она ему ежедневно и ежечасно напоминает о том печальном дне…»

Внезапно я вздрогнул от какого-то странного пофыркивания. Оказывается, откуда-то вылез ёж и направился к печке, возле которой на полу стояло блюдце с едой. Ёжик ел, нисколько не боясь меня, – видно, это Андрей приручил его.

Мне стало ещё грустнее. Этот лесной зверёк только подчёркивал то одиночество, в котором жил теперь мой друг.

От печальных мыслей меня отвлёк приход Андрея. Он явился в болотных сапогах, в непромокаемом плаще – после блуждания по лесу. Он искренне обрадовался моему приходу, а когда я сказал, что у меня теперь сын и что мы с Надей решили назвать его Андреем – Андреем Надеждовичем, лицо моего друга оживилось, и он стал похож на прежнего самого себя. Увы, недолго длилось это оживление. Беседа наша продолжалась, но я не мог не видеть, что моего друга она интересует всё меньше и меньше. Он снова вернулся к своим невесёлым мыслям, и я чувствовал, что разговаривает он только потому, что не хочет обидеть меня.

– Андрей, – спросил я его, – зачем у тебя на стене висит эта метеокарта? Хочешь, я отвезу её в город?

– Был день, когда я должен был на неё оглянуться – я не оглянулся. Так пусть теперь она всегда будет у меня перед глазами.

Я ничего не сказал ему на это: я понимал, что разубеждать его бесполезно. Вскоре я попрощался с Андреем, пожелав ему бодрости и скорого возвращения в Ленинград.

Шли дни и месяцы, а Андрей всё не возвращался в город. Иногда я слал ему мыслеграммы. Он отвечал, но ответы его были односложны. Меж тем настало лето. Приближалась годовщина гибели Нины. За несколько дней до этого печального дня я связался с Андреем по мыслепередаче. На мой вопрос, как он себя чувствует, он ответил: «Плохо». До этого он никогда ни на что не жаловался, и меня очень встревожил этот ответ.

– Ты болен? – спросил я.

– Нет, я здоров, – ответил он.

– Может быть, навестить тебя?

– Нет, не надо. На днях я слетаю в город и зайду к тебе. Всё?

– Всё. Мыслепередача окончена.

Я догадался, что Андрей хочет в день печальной годовщины, согласно обычаю, побывать у подножия Белой Башни.

Но вот настал этот день – а Андрей в Ленинград не явился. Вечером я решил узнать, в чём дело, почему он изменил своё решение, – это было так не похоже на него. Я послал ему мыслесигнал, но ответа не получил. А живые всегда отвечают на вызов…

Позже старый Лесник, который часто навещал моего друга в его уединении, поведал, что в этот июльский день, войдя в избушку, он увидел Андрея, лежащего без движения на полу. Лесничий немедленно вызвал Врача по личному наручному прибору. Прибывший Врач констатировал смерть от острого приступа сердечной болезни. Старик же нашёл своё медицинское определение случившемуся: «Любовь – не картошка. Тосковал он сильно – вот сердце и надорвал. Если б он с горя самогонку стал пить, может, и не помер бы, горе бы рассосалось». Эти слова старого Лесничего до сих пор почему-то любят цитировать биографы Светочева, находя какой-то скрытый глубокий смысл в высказывании добродушного, но малообразованного и к тому же часто нетрезвого Чепьювина.

Когда стало известно, что умер Андрей Светочев, на всей Планете был объявлен трехдневный траур. В миг, когда его пепел упал на цветы у подножия Белой Башни, на всей Земле раздался тревожный вой сирен Космической опасности. До сих пор помню этот тонкий, вибрирующий, леденящий душу вопль. Сирены эти никогда прежде в действие не приводили. В этот день их включили как бы в знак того, что потеря, понесённая Человечеством, огромна и имеет космическое значение.

Эпилог

Любезный Читатель!

Восемьдесят с лишним лет прошло после событий, изложенных в моём повествовании. Мир преобразовывался на моих глазах, он становился всё более непохожим на тот доаквалидный мир, который изображён в моей повести. Земля вступила в эпоху Единого Сырья, в эпоху аквалидной цивилизации, основоположником которой стал мой друг Андрей Светочев. Человечество полностью освоило просторы своей Планеты и смело продвигается в Космос. Но в мою задачу не входило сравнивать минувшее с настоящим – ведь о минувшем вы знаете из истории, а настоящее видите своими молодыми глазами, которые зорче моих. Ибо я уже стар, я прожил свой МИДЖ с избытком, и недалёк тот день, когда мой пепел упадёт с вершины Белой Башни на цветы, растущие у её подножия.