Девушка из лаборатории - [94]

К тому же пальме он не причиняет никакого вреда. Если сравнить ее крону с соседним деревом, окажется, что у обоих примерно одинаковое количество здоровых зеленых ветвей. Она цветет и плодоносит так же хорошо — или даже лучше, как и другие пальмы по соседству. Желания колотить других живых существ я за сыном тоже не замечала, да и в целом это больше похоже не на злые удары, а на ритуал, в котором пальма выполняет функцию бубна, а бита извлекает из нее определенные звуки, постепенно ставшие ритмом нашей жизни. Каждый день я сижу за столом на кухне и пишу, пока сын обрабатывает на заднем дворе свое любимое дерево.

В 2008-м мы переехали на Гавайи, соблазнившись не столько восхитительной погодой и буйной растительностью, сколько письменным обещанием университета обеспечивать Билла «пожизненно» зарплатой на протяжении 8,6 месяца в год. Четырнадцать недель его работы все еще зависели от моей способности выбивать гранты, но это было логично: руководство ведь не хочет, чтобы я расслаблялась, верно?

За время, что мы здесь живем, я выяснила, что пальмовые деревья не совсем деревья, а кое-что другое. Внутри их ствола нет твердой древесины, которая росла бы по краю, добавляя новые ткани кольцами. Вместо этого там спрятана пористая структура, подвижная и не имеющая жесткого скелета. Именно это отсутствие строгой внутренней организации дает пальмам гибкость и позволяет непринужденно адаптироваться как к увлекательному хобби моего сына, так и к мягким островным ветрам, периодически перерастающим в яростные ураганы.

Существует несколько тысяч видов пальм, и все они относятся к семейству пальмовых (Arecaceae). Именно Arecaceae в ходе эволюции первые стали однодольными. Это случилось примерно 100 миллионов лет назад. Первый настоящий лист однодольного растения выглядит как цельный росток; он не раздвоен, как у двудольных, более ранних представителей флоры. Пальмовое «дерево», которое никак не оставит в покое мой сын, состоит со стеблями травы в родстве гораздо более близком, чем с растущим рядом дождевым деревом.

Самые первые однодольные очень скоро эволюционировали в злаковые травы, а те захватили огромные пространства на равнинах Земли — достаточно влажных, чтобы не превратиться в пустыню, но слишком сухих, чтобы на них мог вырасти лес. Люди немного помогли злакам, отбирая и скрещивая их для получения зерновых культур, а затем засевая ими обширные поля. В наши дни для того, чтобы обеспечить пищей семь миллиардов обитателей планеты, нужно всего три однодольных вида: рис, пшеница и овес.

Мой сын — не я, а нечто другое. Он от природы жизнерадостен и уверен в себе и унаследовал от отца эмоциональную стабильность, в то время как я чаще нервозна и задумчива. Мир видится ему гоночной машиной, за руль которой он спешит сесть, — а я всегда беспокоилась, как бы меня не сбило. Он счастлив быть тем, кто он есть, не задаваясь — по крайней мере пока — экзистенциальными вопросами, но я навечно застряла где-то между.

Я не высокая и не низкая, не красивая, но и не дурнушка. Волосы у меня никогда не были достаточно светлыми, чтобы считаться блондинкой, но и до брюнетки я не дотягивала; сейчас же они стали умеренно седыми. Даже глаза у меня не зеленые и не карие — они ореховые, как будто не смогли определиться. Я слишком импульсивна и агрессивна, чтобы воспринимать себя настоящей женщиной, но при этом сроду не была подвержена убогому и токсичному представлению о себе как о «недомужчине».

Именно потому, что мы такие разные, мне понадобилось немало времени на осмысление, что же у нас с сыном общего. Я все еще думаю над этим. Я так долго и упорно работала столько лет, пытаясь создать свою жизнь, — а теперь вдруг вижу кого-то, кому все по-настоящему ценные ее дары достаются просто так, падая в руки с небес. Раньше я молила Бога сделать меня сильнее; сейчас же прошу Его послать мне умения быть благодарной.

Каждый мой поцелуй сыну возмещает те поцелуи, которых я так хотела, но никогда не получала; оказалось, это единственное лекарство, способное залечить те старые раны. До родов я изводила себя вопросом, смогу ли его полюбить. Теперь меня тревожит, что этой любви слишком много и он ее просто не воспримет. Да, ему нужна материнская любовь — но у него есть только я, неспособная выразить ее во всей полноте. Я наконец поняла, что ребенок был точкой в долгом ожидании, которого я даже не осознавала. Что он был одновременно невозможен и неизбежен. Что у меня был всего один шанс стать чьей-либо матерью. Да, я его мать — теперь могу заявить это с уверенностью, — но лишь избавившись от собственных представлений о материнстве, я обнаружила, что могу воплотить их в жизнь.

Жизнь — забавная штука. Когда он рос внутри меня, я дышала за нас обоих. Теперь я хожу на камерные школьные спектакли, сижу в зале и вижу только его лицо, хотя на сцене множество детей. Стоит ему пропеть очередной куплет, как я глубоко вдыхаю — будто даже на расстоянии могу поделиться с ним этим воздухом, дотянуться до него силой своей любви. Он растет, и день за днем мне приходится разрешать ему все больше. Воспитание ребенка — не что иное, как долгая медленная агония прощания. Подозреваю, все мои потаенные материнские переживания известны каждой матери на свете — и сейчас это единственная мысль, способная меня утешить.