Девушка из лаборатории - [63]

К тому же я пребывала в экзистенциальном кризисе. Еще маленькой девочкой я мечтала вырасти и стать настоящим ученым, но сейчас, в шаге от осуществления мечты, рисковала потерять всё. Я работала сверхурочно, но от непродуктивных ночных смен тоже было мало толку.

Однажды во время обхода ко мне заглянул ночной сторож — он думал, что кто-то забыл выключить свет.

— Как бы сильно ты ни любила свою работу, она взаимностью не ответит, — пробормотал он, обнаружив в кабинете меня, покачал головой и закрыл за собой дверь. Мне не хотелось с ним соглашаться, но я начинала понимать, о чем он.

Страх потерять лабораторию был тем сильнее, что она оставалась моей единственной осознанной мечтой. Все университетские годы я представляла, как однажды стану настоящим исследователем, с табличкой с моим именем на двери. Тогда, безусловно, все начнут доверять моему мнению, я неизбежно совершу какое-нибудь открытие, и жизнь станет проста и понятна. Всю аспирантуру я грезила об этой награде.

Так что теперь я была серьезно напугана перспективой провала и впервые забеспокоилась о том, что не исполню свое вселенское предназначение и не оправдаю надежд праматерей (их я представляла стирающими белье по локоть в щелоке). В те бессонные, наполненные драматическими переживаниями ночи мне на ум приходил святой Стефан, великий неудачник. Начал он исполненный жизненной силы и Святого Духа — но не успел даже выбраться за пределы Иерусалима, как толпа потащила его для казни на окраину города. Всего за несколько дней до того Стефан оказался в числе семи счастливчиков, которые должны были нести благую весть людям. Объяснили ли ему, что этот замечательный новый взгляд на вещи с большой вероятностью вызовет ярость толпы? Конечно, погиб он с исключительным достоинством — но не чувствовал ли себя в тот момент немного неудачником?

Библия никогда не уточняет детали. Неужели у святого Стефана совсем не было чувства самосохранения, если он попал в великомученики? Когда кто-то кидает в тебя камень, ты же инстинктивно попытаешься увернуться, верно? Хотя бы закроешься руками? Или просто зажмуришься и так и будешь стоять, пока тебе не прилетит как следует в темечко? Кстати, откуда брались камни для каменования? Люди собирали их по дороге к месту казни? Сколько камней прихватил каждый? Собирали ли они все булыжники подряд или изучали каждый на соответствие некоему критерию? Разрешалось ли женщинам тоже кинуть камень — или они просто толклись позади всех, как изображено у Рафаэля? Думала я и о Сауле, старейшине, который наблюдал эту кошмарную казнь, а позднее пришел к идеям Стефана и начал путешествовать по империи, распространяя его учение, — да вот только сам Стефан к тому моменту был давно уже мертв.

Мои мысли все бежали и бежали по этому замкнутому кругу. С ними приходила тревога — а затем и боль, которая зарождалась в коленях и локтях и распространялась на лодыжки и плечи. Тогда я садилась на край кровати, растирала суставы и раскачивалась вперед и назад еще примерно полчаса. Когда состояние становилось совсем невыносимым, я звонила Биллу. Старый телефон, висевший на стене кабинета, где он спал, дребезжал не хуже пожарной сигнализации, поэтому я была уверена: Билл быстро снимет трубку — не столько беспокоясь обо мне, сколько чтобы скорее унять этот грохот.

— Время «собачьей вахты»? — спросил он, едва длинные гудки прервались.

— Я себя неважно чувствую, — пролепетала я дрожащим голосом, который прекрасно выдавал захлестывавшую меня тревогу.

— Я слышу. Ты ела что-нибудь с тех пор, как мы расстались?

— Выпила банку заменителя, — созналась я, и он вздохнул. Повисла пауза.

Затем Билл обреченно застонал и спросил:

— Уже пора говорить, что все будет хорошо?

— А что, если не будет? — Я очень старалась не расплакаться. — Что, если я так и не получу грант? Что, если я недостаточно умна? Что, если мы все потеряем?

— «Что, если»? К черту твои «если». Для нас ничего не изменится, ясно? — рявкнул Билл. — Вот не получила ты грант, и что? Платить мне меньше, чем сейчас, ты вряд ли сможешь — сообщаю на случай, если ты давно не проверяла расчеты. Или, предположим, тебя уволят. Но ключи-то у нас есть, я могу завтра еще дубликатов сделать. И вообще, я давно уже подозреваю, что тебе необязательно быть сотрудником университета, чтобы работать в лаборатории. Просто продолжай натягивать деловой костюм и продавать наши идеи на собеседованиях, чтобы вытащить нас уже отсюда. Если мы отстроили все с нуля один раз, отстроим и еще. Или можем ночью собрать манатки и просто исчезнуть. Переедем в другой город, ты продашь какой-нибудь орган, а я буду бегать по улицам в колпаке с бубенчиками и клянчить центы в жестяную кружку.

К концу этого монолога я уже негромко смеялась, успокоенная его рассуждениями. Снова воцарилась тишина.

— Не почитать ли нам «Книгу Марси»? — предложила я.

— Наконец-то здравая мысль, — согласился Билл.

Я достала из-под кровати толстый том и открыла его на случайной странице.

Прозвищем Марси — в честь ее любимого персонажа комикса Peanuts — мы наградили одну из моих студенток-магистранток. Правда, в конце концов оказалось, что она гораздо больше похожа на Пепперминт Пэтти; во всяком случае, расставаясь с нами по случаю бесчисленных двоек, она была столько же добродушна. Лабораторию она покинула недавно и по обоюдному согласию, бросив надежды довести свою работу если не до ума, то хотя бы до зачета. В качестве прощального подарка Марси оставила нам черновик своей «диссертации», который устрашающе увеличивался в размерах после каждой правки. Я утверждала, что он являет собой образец выдающегося литературного стиля. Плохо в нем было все: от четырнадцатого кегля шрифта Palatino до вшитых вверх тормашками страниц. Пережидая приступ бессонницы, я зачитала вслух один из параграфов «Книги Марси» — три страницы отборной белиберды, а следом — фрагмент из «Поминок по Финнегану». Задачей Билла было определить, где какой отрывок, и доказать свое суждение развернутым критическим анализом. Прошлой ночью мы таким же образом читали раздел «Методы» и знаменитый монолог Лакки из пьесы «В ожидании Годо».