Девушка из лаборатории - [38]

Обычно мы легко можем определить, что из окружающего нас мира — живое: зеленый лист, копошащийся червь или пьющий воду корень. Под землей же лежит холодный твердый камень, древний, как холмы справа и слева от вас, и столь же неподвижный. Неживой. Все, что находится между этими двумя полюсами — живым и неживым, — мы называем почвой. В ее верхних слоях влияние живого очевидно: темно-коричневые остатки мертвых растений, увядшие и гниющие, здесь перемешиваются с жидкостью — всепроникающей и пропитывающей все вокруг. В нижних слоях правит камень. Столетиями вода понемногу точила его, превращая в пасту. Та высыхала, намокала и сохла снова, чтобы стать пористой, будто губка, — ничего общего с лежащей под ней скалой. Но есть и пространство посередине, где эти два мира соприкасаются и порой расцветают такими яркими красками, что любой, кому случится ехать через южную Джорджию, ахнет от изумления.

Билл оказался прирожденным и неутомимым проповедником Почвы: у него был истинный дар замечать малейшие различия в химическом составе, оттенках цвета и текстурах, увидеть которые изнутри ямы удавалось только ему. В его памяти хранились описания десятков видов почв; он на лету мог сравнить то, что открывалось его взгляду, с любой записью своего мысленного каталога — причем в мельчайших подробностях. Эти знания обрушивались на вас, стоило ему открыть рот; я не раз слышала, как он прочувствованно объясняет собеседникам в ирландских пабах (будучи абсолютно трезвым!), что больше всего в работе ему нравится отыскивать новые сочетания цветов, скрытые под землей.

Летом 1997 года мы взяли пятерых студентов в полевую экспедицию, чтобы научить их составлять карты и описания почв. Для четверых это был первый опыт такого рода; пятый — студент, много и часто помогавший нам в лаборатории, — ехал во второй раз. Он нравился и мне, и Биллу, поэтому мы приглашали его в каждую из наших исследовательских и обучающих вылазок.

Лучший способ избежать жалоб на качество еды во время походов — заставить всех их участников кашеварить по очереди. Наш студент охотно вызвался быть первым. Желая произвести впечатление, он захватил с собой какие-то банки, коробки, специи и мешок картошки, которую собирался почистить и сварить. Проблема была лишь в том, что приступить к готовке ему удалось только около одиннадцати вечера — после того, как мы наконец добрались до места стоянки.

Кто пытался вскипятить воду на открытом огне, знает: это мучительно долгий процесс. Так что я растерялась, когда наш повар снял картошку с огня и немедленно взгромоздил на освободившееся место еще один котелок с холодной водой. Вместо того чтобы просто размять вареную картошку вилкой (по нашим стандартам это уже была высокая кухня!), он начал делать пюре, добавляя привезенную с собой муку мелкого помола. С тревогой отметив, что процесс приготовления ужина, кажется, пошел на второй круг, я спросила, что происходит.

— Я делаю венгерские картофельные кнедлики, — объяснил он. — Такие готовила моя бабушка. Поверьте, вам понравится.

Поесть нам удалось только в три утра.

— Думаю, теперь мы будем называть тебя Кнедлик! — воскликнула я, когда мы все-таки приступили к еде, и наш повар просиял: ему нравилось, что эта шутка будет понятна только нам.

— Не буду я звать его Кнедликом, — пробурчал Билл, старательно изображая грубого мужлана. Он устал, проголодался и явно был не в настроении.

Теплый ночной воздух был абсолютно неподвижен; где-то неподалеку распевался хор лягушек — до нас доносилось их кваканье. Мы ели в полном молчании, набивая рты восхитительными кнедликами, которых хватило бы на роту солдат. Когда пришло время собирать пустые тарелки, Билл первым торжественно произнес: «Отличный получился ужин, Кнедлик!» Не помню, как звали того студента на самом деле: с того вечера к нему никто не обращался по имени, и оно стерлось из памяти за прошедшие годы. Однако за все это время мне не довелось есть ничего вкуснее тех картофельных кнедликов.

В тот раз мы ковырялись в земле округа Аткинсон, который, возможно, кому-то покажется ничем не примечательным. Мы же прозвали его Нирваной: почвы тут были превосходными — никакого сравнения с остальными сорока девятью штатами и пятью континентами, где мы бывали. Как и многие другие учебные площадки, эту мы обнаружили, проезжая мимо на машине и выглянув в окно. Если двигаться через Джорджию на юго-восток — от плато Пидмонт возле Атланты к Атлантическому океану, — в какой-то момент оказываешься у реки красной пыли. Наверное, в несбывшемся сне геологических пластов она могла бы стать горами.

Мы ехали по шоссе 82 в сторону болота Окефеноки и вдруг увидели в кремово-песчаной канаве пятна насыщенного абрикосового цвета, как будто кто-то разлил там ведра краски. В те времена Билл то и дело тянулся к сигаретам, поэтому у нас вошло в привычку часто останавливаться и изучать окрестности. Уже подъезжая к Уиллакоочи, мы поняли, что «краска» на самом деле представляет собой полосчатую железистую формацию, залегающую в оксисоли — редком типе почвы, и немедленно решили сделать там остановку в рамках курса почвоведения.